«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2 - [9]

– Этот старый, между прочим, его отец, – вдруг выкрикнул Бенцион. – Так пустишь нас в хату? Или силой ломать дверь придётся?

Анна ахнула, засуетилась, чуть ли не бегом спустилась к калитке.

– Заходьте, люди добрые, будьте ласка. Вы и вправду его батька? Сергунька казав, шо никого у него нэма.

Фроим толкнул свояка в бок: мол, с ума сошёл, мишугинер! Зачем раньше времени слова такие говоришь! А вдруг это вовсе не Сенька! Бенцион тихий-тихий, а как глянул на Фроима горячим глазом, как схватил его за руку, сжав до боли, так Фроим сразу понял, что ему лучше попридержать язык за зубами.

– А дэ ж ваш чоловик? – чуть помешкав, спросил он Анну. – Дэ наш боевой товарищ?

– А в хате. Приболел малость. Он же увесь израненный. Контуженный. Вы его не дуже тревожьте. Сергунька! – крикнула она вглубь дома. – До тэбэ гости!

В небольшую комнатёнку со столом, табуретками и русской печкой в углу вошёл парень в гимнастёрке и галифе. Увидев гостей, дёрнул худой кадыкастой шей и сделал попытку уйти. Мужчины, ахнув, в один голос вскрикнули:

– Сеня!

– Семён!

– Сенечка мой! – заплакал Бенцион. – Сын! Живой! Недаром я молился, помог мне бог!

Яков и Фроим бросились к парню, стали его обнимать. Коля схватил его своими железными руками, заорал на весь дом:

– Нашёлся! На радость мамке с папкой! Что ни говори, а Соня это чувствовала. Эх, сердце материнское!

Анна стояла ошарашенная, не понимая, что происходит.

– Какой он вам Сенечка? – тупо повторяла она. – Не Сеня он вовсе! Сергей он. Сергей Борысович.

– Ах, во-о-от оно как! – Фроим даже присвистнул. – Бенька, ты слышал? Борисович! Что скажешь?

Бенцион молча гладил сына по плечу, – худой какой! – едва прикасаясь к пустому рукаву гимнастёрки, словно бы хотел убедиться, что руки там нет. Семён выглядел растерянным, жалким. Он то улыбался, то хмурился, и было непонятно, рад ли он вообще этой встрече. Наконец-то Семён пробормотал:

– Да как же вы меня нашли?

– А ты что, ховался от родичей? – грозно спросил Коля. – Я тебе покажу, как от матери прятаться! Ишь чего удумал!

– А про какого такого Сергея Борисовича она говорит? – вдруг вспомнил Яков.

– Я документы поменял, – промямлил Семён. – Мои сгорели, когда нас в бою сбили… Был Сенькой, стал Сергуней, – добавил он жёстко. – К прежнему возврата нет. Вот видите, с одной рукой остался. Кому из родных такой я нужен!

Мужчины заговорили, завозмущались. А женщина заплакала.

– Вот дурак чёртов! – в сердцах бросил Фроим. – Родным ты как раз и нужен. Любой – без рук, без ног. Это бабы сто раз подумают, а на сто первый – бросят.

– Неправда! – запричитала Анна. – Мне он тоже любой нужен. Он чоловик мой, не отдам его никому!

Семён стоял растерянный, несчастный, его и без того худое лицо заострилось ещё больше, карие глаза потемнели и казались чёрными.

– Всё, – сказан он глухо, – принимай, Анюта, гостей. А там видно будет.

К ночи все угомонились. Анна постелила мужчинам на полу, сама ушла в соседнюю комнатёнку, крикнула оттуда:

– Так вы там не засиживайтесь, Сергуне рано на работу вставать.

– Покурим, что ли? – предложил Коля. – Во дворе. Там и поговорим.

– О чём говорить? – вскинулся Семён. – Никуда я с вами не поеду.

– Да расскажи хотя бы, как ты в Речице очутился! И почему отцу с матерью об этом не написал, – Яков еле сдерживал себя, чтобы не нагрубить брату. – Мы ж тебя уже оплакали. И похоронили. Спасибо Фроиму, это он твою личность на станции заприметил. Судьба, брат! А против судьбы не попрёшь – хоть спрячься от неё на другом краю земли.

Они вышли из дома. Ночь стояла густая, тёмная, хоть глаз выколи – даже луна пряталась за высоким вязом. Все, кроме Бенциона, задымили самокрутками.

– Знаете, – сказал Семён, – я как документы поменял, понял, что и жизнь свою менять должен. Руку у меня отрезали в госпитале… А могли спасти, мне одна медсестричка рассказывала. Некогда им было там, в госпитале, раздумывать! Чик – и руки нету. А кто про молодость мою подумал, про будущее моё? Э-эх! Вот тогда-то я и решил, что к своим не вернусь. В нашем Кривом Роге не то что без руки, здоровому работы не найти. Разве что на шахте. А какой из меня шахтёр! Образование, чтобы быть начальником, не успел получить, вот и придумал махнуть куда-нибудь подальше.

– Учиться бы пошёл. Ты ж лучшим учеником в классе был, Ивана Франка наизусть шпарил, «Каменяры». Помнишь?

– Помню, Яша, помню. Но учиться не пойду, на шею родителям не сяду. Люба и Федя устроенные, при семьях, а вы с отцом и матерью живёте… Раечка с Маней ещё школу не закончили. И тут – здрасте вам! – я заявляюсь, инвалид безрукий! Когда Аню встретил, понял, что это неспроста, что так богу угодно. Хотя в бога я не верю… Аня вот верит… Лучше пусть меня погибшим считают, чем семью обременять.

– Где ж вы с ней познакомились? На фронте? Вроде не похоже. В госпитале, что ли? – Коля свернул новую «козью ножку», закашлялся, раскуривая.

– В поезде вместе ехали. Теснота, духотища. А я после операции чуть живой. Угостила она меня картошечкой горячей, пирогом с капустой. Давненько я домашнего не ел. А потом говорит: «Жалко мне тебя, солдатик, война жизнь твою раскорёжила». И с собой позвала. Я ж ей сказал, что никого из семьи не осталось, всех война унесла. А она одинокая… Вдова. Похоронку в сорок третьем получила.