Если любишь… - [9]

— Баклан ты, Фома, баклан… — пробормотал Иван и, ткнув стременем в ногу Барноволокова, шепнул: — Карусель надо, может, кто и уйдет, своих предупреди. — И обернулся к застывшим в напряжении парням: — Следите за мной, карусель — и карабинами их, карабинами.

Между тем Фома, уверенный в ответе, скомандовал красноармейцам бросить оружие, отъехать в сторону и спешиться.

— Иван, — испуганно шептал кто-то за спиной Бочарова. — Иван, давай с ними уйдем, все целее…

Бочаров оглянулся, увидел слезящиеся страхом глаза.

— Куда, в банду? У меня в роду ни тюремщиков, ни бандитов. Иди, если хочешь позору родителям.

— Не хочу.

— Вот и молчи.

Васька-кожаный двинулся со своими в сторону, потом неожиданно дал коню шпоры, и понеслись всадники по кругу — карусель! — смерть в карусели, что игра в «русскую рулетку». Крутится барабан нагана: повезет не повезет. Слаще меда и горше полыни.

Захлопали выстрелы, Бочаров сорвал с плеча карабин и тоже дал коню шенкелей, а за ним, захваченные порывом — и молодые. Бандиты вначале не поняли маневра арестованных, но когда Иван, на скаку, зацепил одного из них по голове, выбил из седла, и вслед ему полетели пули.

— И-и-и-их! — орал Васька Барноволоков, кожаный человек, летя по кругу, падая за коня от выстрелов, повисая на стременах и снова взлетая в седло. Чувствовал он, как оттаивает душа и глаза наливаются жаром, загораются. — Песню, песню давай! — вырвалось у него с детства впитанное, гордое: — Каза-ки-и-и!

Только не время было петь. Падали убитые под копыта коней, а те мчались по кругу, словно в цирке по манежу, и не могли остановиться.

Иван на лету с телеги, под которую забился плюгавый возница, схватил свою шашку и, развернув коня, помчался прямо на Фому, оскалившегося от злобы.

— Бей! — орал Фома, стреляя перед собой вразброс, как слепой. «Не привычен ты, гад, к таким каруселям, войны не видел!» — Иван скинулся за коня и опять вертанулся в седле, рукоятью — с размаху неудобно было рубить — всадив в глаза Курихину.

Проскочил.

За ним, выворачивая из карусели, ринулись остальные. Но ушли они двое — Иван да Васька, кожаный человек.

Барноволокову пуля ударила в спину и, видать, пробила легкое — на губах кровь пузырилась. Он клонился и падал на холку коня, крепясь, поднимал голову, но ничего перед собой не видел. Бочаров ехал рядом, стремя в стремя, поддерживая его как родного, чтоб не свалился наземь.

— Иван, — шептал Васька. — Довези до города и уходи, куда хочешь уходи. Затаись. Придет время, всем все простится.

— Ты думаешь, простится? И то, что у белых был, тоже?

— Простится… Не может такого быть, чтобы мы братьев своих не простили, не по-христиански это…

— Ладно… молчи, — Иван склонился к Барноволокову и, взяв его руку, перекинул через плечо. — Сам разберусь, уходить или нет. Если уж простят, так пусть сразу. Не хочу изгоем жить, не смогу.

— О-ох… помирать-то мне нельзя, ох нельзя, — стонал Васька-кожаный. — Кто тогда об вас покажет… Только мне и поверят, только мне… — Изо рта его тянулась длинная кровяная лента. Бочаров, сняв с головы фуражку, брезгливо подобрал слюну и, вытерев раненому губы, выбросил. — А… Иван, Иван, скажи все-таки; как казаки умирали-то, а? Красиво умирали. Ведь только казаки так и умеют. Только мы так-то. Так неужели нас… целое сословие… Нар-р-род?!

На окраине города их встретил разъезд красноармейцев, и Ваську отправили в госпиталь. Иван же сам, один, явился в НКВД.

Через две недели его выпустили. «Поправляется Васька-то», — подумал он, седлая коня в дорогу.

РОДНЯ (ДЕД)

«Все здесь любят почему-то поговорить о том, как впервые услышали о войне. Наверное, потому, что нам вспоминать пока не о чем. Ни о победах, ни о поражениях. Мы пока еще и в боях-то не были. Стоим на формировке. А ты еще ревела, когда на вокзале прощались. Ничего не случится, вернусь скоро, вспомни, как на финскую провожала. Тоже слез было… Когда через месяц вернулся, застал тебя худющей — дальше некуда. Не переживай. Конечно, Гитлер не Маннергейм, хотя оба фашисты. Все равно у нас говорят, война долго не затянется. Будем бить немца на его территории…»

— Строиться! — разнеслось по палаточному городку. — «Покупатель» приехал!

Иван торопливо сложил письмо и, сунув под шинель в нагрудный карман гимнастерки, побежал к плацу — большой вытоптанной поляне.

«Покупателем» оказался немолодой капитан, видимо, из какого-то штаба, он искал знающих немецкий язык. Но таковых не оказалось, может быть, они были, да не хотели при всем честном народе определяться на штабную службу. Иван закончил семь классов, по воинской специальности был пулеметчиком, но уж кому-кому, а ему-то, необстрелянному, не побывавшему еще на передовой, и «хальт» еще не было известно.

— Еще раз прошу выйти тех, кто знает немецкий, — ходил вдоль строя капитан.

— А с вятским вам не нужен? Я по-вятски маленько соображаю… — буркнул Иван.

Кто-то из задней шеренги больно толкнул его в бок: мол, думай, что молотишь и где. Капитан же заинтересовался:

— Земляк, значит?

— Да нет, товарищ капитан, я с Южного Урала. — Иван смутился. — Извините.

— Кем был на гражданке?

— Бурмастер. В угольразведке работал.