Если любишь… - [62]

На углу улиц Булатной и Кленовой аллейки в тени русских кленов стоял пивной ларек, он и ныне там, ларек.

Гришуня остановился, узнав ребят из своего ремонтно-механического цеха. Мастер токарного участка Гордей Гаврилыч пил пиво с токарями Кружкиным и Урванцевым.

Мастер токарного был знаменит не только своим именем, но и славным прошлым. Гаврилыч воевал в составе Первого Украинского фронта, был единственным в городе кавалером всех трех орденов Солдатской Славы, и частенько его отпускали с работы на разные встречи и конференции.

Кружкин и Урванцев были молодыми ребятами и вроде бы ничем не приметными, но портрет Кружкина висел на заводской Доске почета, и каждый мог убедиться, что он — лучший токарь завода.

А Володька Урванцев, по конструкции хлипкий малый, был знаменитость цеха. Все знали про его проделки, и кто-то их осуждал, а кто-то просто смеялся; и еще Володька знаменито пел, особенно перед получкой, и, поговаривали, какой-то вдове оказывал материальную помощь, а может, и не помощь, одно было ясно — какие-то деньги Урванцев выделял сироте или даже сиротам. А может, в Фонд мира.

«Какие люди, а?! — восторженно думал Гришуня, и почему-то они казались ему необыкновенно близкими, родными, хотя знаком он был только с Гаврилычем. — А! Дед Ворохопка, старый ты, старый… внучка… хлеб двумя пальцами… Вот они, люди-то, вот! И я с ними! И никаких!»

Он пошарил в кармане, ощупал несколько монет, оставшихся от обеденных денег, и уже надумал присоединиться к токарям, когда обратил внимание на странного пожилого мужичка.

Такие жучки-мужички постоянно вертятся у пивных точек, и в общем-то ничего в них интересного нет, но этот был особым.

Мужичок был в драной шапке, на ногах — шитые-перешитые бурки с калошами, и ко всему старинная офицерская форма — широченное галифе и китель с двумя рядами пуговиц.

Смотрел он жестко, но при этом как-то угодливо суетился, то и дело почесывая поясницу, будто у него там сидел комар или шмель и кусал его, кусал.

Вот он, мужичок, с кем-то заспорил из-за очереди, заволновался: «Да я, мать вашу, Берлин брал, кровь, понимаешь, мешками…»

И Гришуня подумал, что действительно, может, мужичок брал Берлин, а ему, может, и пива не достанется, а может, и не на что выпить пива-то, и решил угостить мужичка, поговорить с ним… И уже было двинулся к очереди, но тут… На него наехал мальчишка на велосипеде.

Гришуня упал, больно ударившись головой о камень, мальчишка поднял велосипед, пробежал пару метров, вскочил в седло — и был таков.

А Лычкин лежал и смотрел в небо, он был оглушен падением и ничего не слышал.

Вот над ним наклонился мужичок из очереди, что-то сказал. Гришуня смотрел на него и ничего не понимал, но неожиданно услышал, как мужичок говорит:

— И-их ты… Не вовремя-то как… Тут только очередь подошла, а Маруся («Киоскерша», — догадался Гришуня) побежала в «скорую» звонить! Ну надо же?! А?!

Лычкин хотел встать, успокоить мужичка и пристыдить, мол, эх ты, человек в беде, а ты про пиво… Он потянулся ближе к мужичку, что-то сказать — шепотом, одними губами, но сказать. Потянулся, потянулся, но тут ему стало грустно-грустно, силы покинули его. Он откинулся на мостовую и умер.

ПАРОМ И ЛЕШКА

Неудачи начались позавчера.

Лешка Барков в тот день впервые поцеловал Таню и от радости натворил глупостей.

Вообще, весь день целиком был нормальным, кроме разве того, что днем отец разворчался из-за материных книг. Мать у Лешки — главный технолог листопрокатного цеха, а отец всего лишь дамский парикмахер. Правда, высокого класса… Книги он любит, много читает и уж поговорить о каких-нибудь «тенденциях в современной литературе Франции» может не хуже, чем некоторые учителя литературы. А ругается отец из-за книг по металлургии, да и то, Лешка это давно понял, потому, что ревнует мать к работе. Грустно быть парикмахером, если жена у тебя командир производства.

Ворчит отец, когда матери нет дома.

Вот и в тот день он ходил по квартире и ворчал, что в комнате нехватка воздуха, потому что все заставлено книгами.

Лешка у себя гладил брюки, готовился к свиданию и слушал отца. Он сочувствовал и понимал его, а вот, поди ж ты, настроение все-таки испортилось.

На свидание Таня пришла вовремя, что даже удивило Лешку, и они пошли в парк.

В парке заканчивался сентябрь, и Сырой осенний ветер гонял по дорожкам последние опавшие листья.

Им не было скучно, — нет! — молчали они не поэтому, а потому что еще стеснялись своего положения — пара… Хм!

В парке зажглись светильники. И они, идя по аллеям, инстинктивно старались не попадать в полосы света, чтоб не быть увиденными другими гуляющими.

Лешка проводил Таню до дома. Они долго стояли в подъезде и по-прежнему молчали. В тот вечер они не сказали, наверное, и двадцати слов. Таня, казалось, чего-то ждала, а Лешка будто хотел сказать, но не мог. Он знал, что в Италии парень, проводивший девушку, имеет право на поцелуй, и размышлял, — является ли это правило всемирным.

Таня, видимо не выдержав становившегося уже тягостным молчания, сказала тихо:

— Поцелуй меня, пожалуйста… Вот сюда, — и повернулась к нему щекой.

Лешке стало стыдно от своей нерасторопности, он покраснел и неловко ткнулся в щеку губами, потом обнял Таню и поцеловал ее в губы. Он уже умел целоваться, второкурсники научили его потренироваться на помидорах, и Лешка за лето съел ящиков пять отборных томатов. Мать не могла нарадоваться, а отец все подхихикивал, — наверное, и он в свое время учился тем же методом.