Если любишь… - [33]

— Не ори, — Руба ткнул ее в бок костылем. — Сучка полицейская, Керим — человек, а твой дерьмо.

— А ты… ты… лягушка!

Руба скрипнул зубами и замахнулся батогом:

— Убил бы, не будь ты бабой.

— Убей! Убей! Мужика убили и меня убейте! — она, как плохой артист, для пущей убедительности стала рвать на себе платье, но тут зашевелился Перевощиков, и жена его, видимо вспомнив, что платья на дороге не валяются и зазря их рвать не стоит, опять стала поливать водой на шею мужа.

ПАМЯТЬ О КОРОВЕ

Говоря о детстве, прошедшем в маленьком городке, затерявшемся в горах Урала, где жил Нема, жили бывшие фронтовики, бывшие уголовники, все рабочие карьера, так вот, говоря об этом, нельзя не вспомнить и не сказать несколько слов о корове, тем более что все это касается Немы…

Есть памятники собакам, и волчицам, и лошадям, и слонам, и черт-те знает еще кому, но люди как-то неблагодарно отнеслись к корове, а ведь именно корова вскормила человечество.

Мы, общежитские, были детьми хиловатыми и, наверное, не от нехватки хлеба, хлеба нам хватало, а от того, что бегали целыми днями «как лыски», по словам моей мамы, вспоминавшей кобылицу, подаренную ей дедом когда-то в мифические времена богатые.

Мой отец купил корову. Звали ее Мартой.

Она была странного синего цвета — бусая, как значилось в документе, низкорослая, сутуловатая.

Наша корова сразу стала делом общим. Все общежитские, в большинстве своем выходцы из деревни, считали своим долгом зайти в выстроенную для коровы сарайку — стайку — и бросить в ясли сена или сунуть в мягкие ее, деликатные губы кусок хлеба, посыпанный солью.

Однажды в стайку зашел Нема и с тех пор поселился там, возле Марты.

Целыми днями он, неловко прыгая с костылем, держа в свободной руке лопату, сгребал навоз и посыпал пол сенной трухой, а сделав уборку, покуривал на солнышке, улыбаясь про себя каким-то никому неведомым мыслям.

— Мам, — жаловался я матери, когда глухонемой оскабливал ошметки с боков коровы, — а Нема опять нашу Марту скоблит.

— А тебе жалко?

— Нет, — стыдился я своего жлобства, — пускай скоблит, только все равно корова наша, а он пускай свою заведет, а то немтырь…

Мама выдавала мне затрещину.

— Не говори так! Его жалеть надо. У него ни отца, ни матери!

— А где они?

— Кто их знает…

Да, война доходила до нас, малышей, отголосками бед, сотворенных ею на земле. И Нема был из тех, чья судьба связывалась с таинственным, непостижимым словом — война. Это слово было многоликим. Женщины произносили его со страхом, мужчины с затаенной болью, для нас это была игра, но мы чувствовали и страх матерей, и боль отцов, и наша игра всегда была чем-то восторженно-опасным, хотя ничего страшного в деревянных пистолетах и автоматах не было.

Днем мы пасли нашу Марту на поляне, невдалеке от общежития. Все мальчишки. Плели из камыша кнуты и били бедную коровенку по бокам, не давая ей пощипать траву и улечься, чтобы в спокойной задумчивости прожевать жвачку. И корова стала меньше давать молока. Однажды этот метод пастьбы был открыт взрослыми, и нам влетело.

С того времени корову стал пасти Нема, точнее, его сразу произвели в старшие пастухи, а мы стали при нем подпасками.

Если бы я был скульптором!

На том пустыре, где мы пасли свою кормилицу, я поставил бы памятник без всяких постаментов, просто синяя корова с кроткими, все понимающими глазами, рядом с ней — Нема, опершись на костыль, сбоку — ребята в штанишках с помочами, и буровики, и взрывники нашего карьера в жестких брезентовых робах — бывшие фронтовики — все, у кого довелось когда-то сидеть на коленях, все, кто угощал нас конфетами, просто гладил по голове, кто жил в нашем общежитии, кроме Перевощикова с Лапиным, для них у меня не хватило бы глины.

НЕМА

Да, посередине поляны стоял старый паровоз, прямо на земле. Он будто соскочил с узкоколейки, самовольно выехал на окраину городка и остановился среди ромашек.

Не знаю, может, и правы те, кто говорит, что цивилизация ничего хорошего человечеству не принесла, этот паровозик, видимо, принес.

Мы на нем ездили в дальние страны и даже плавали, ибо паровозик попеременно становился то пароходом, и из его трубы торчала стриженная под полубокс голова впередсмотрящего, то играл роль автомобиля, и тогда к топке приделывался руль.

Золотое времечко! Можно было ехать с любой скоростью и наверняка знать, что не раздавишь ни корову Марту, возлежащую прямо по курсу, не сшибешь Нему, на солнце греющего культю.

Сережку Федотова старшие сестры научили писать буквы, и однажды он решил поразить нас своим умением или даже больше — напугать своей ученостью. И углем, оставшимся в паровозной топке, на куске картона начертал несколько букв.

Мы действительно почти испугались, до того эти буквы походили на знаки, начертанные на вывесках магазинов. Мы испугались и поразились, мы почувствовали себя униженными. Сережка вмиг стал для нас чем-то вроде неведомого зверя, и с того дня его прозвали манящим словом «парта»: Сережка Парта.

Кусок картона с буквами мы торжественно понесли показать Неме, как-никак он был взрослым. Нема долго разглядывал буквы, потом взял у нас уголек и написал: Heinrich. Сережка сказал, что половина букв, написанных Немой, в азбуке сестер не значится, и все решили, что он врет или Нема знает какую-то другую азбуку, для немых.