Если любишь… - [31]

БЕРЕСТЯНЫЕ ПАРУСА

Мы бежали по обочине дороги, а в водосточной канаве, весной превращавшейся в судоходный канал, качаясь на волнах, преодолевая бурные пороги, мели, неслись на всех берестяных парусах наши кораблики. Они сталкивались и перевертывались, но они не бывали потопленными, потому что они были «наши».

Мы бежали по обочине, а из-под каблуков наших кирзовых сапожек (мечта и гордость, не то что девчоночьи — резиновые) разлеталась в разные стороны великолепная черная грязь. Тогда в нашем городке было мало машин, ходил один лишь автобус и грязь была просто отменная — даже руки ею мыли.

У двухэтажного бревенчатого дома, загибающегося на перекрестке двух улиц углом, на скамье сидел Нема. «Нема» — потому что глухонемой. Он сидел, положив рядом костыль и вытянув по нему культю, отрезанную по колено. На нем была неизменная, застегнутая наглухо грубая шинель, солдатская с опущенными ушами и козырьком шапка, на здоровую ногу Нема надевал старый стоптанный кирзовый сапог.

Нема выглядел всегда одинаково небритым и голодным.

Откуда он появился в городе, кто его родители, чей он, какого роду-племени — мы не знали. Женщины его жалели, мужчины или не замечали, или, наоборот, когда случались праздники, зазывали выпить. Мы, мальчишки, дразнили и даже довольно часто, но лишь когда Нема был трезвым, трезвый он обычно делал вид, что пытается поймать насмешников, и радостно повторял: «Нэ-э-э! Нэ-э-э!»

Выпив же, Нема преображался, становился злым и даже буйным, махал костылем и частенько в кого-нибудь попадал, а попав — неожиданно смирялся, начинал плакать, все жалеючи хлопали его по плечу и говорили: «Да ладно, ладно, слышь ты…» Нема пытался поймать и поцеловать эти дружелюбные руки и тянул, тянул свое: «Нэ-э-э! Нэ-э-э!» И взрослые мужики, носившие на пиджаках медали, глядя на Нему, становились жалостливыми, подсаживались к безногому и, обняв его, тоже проливали слезу. Это было странно…

* * *

…Взрослые гуляли. В те времена умели гулять. В общежитии, где мы жили семьей, пока отец не построил дом, тоже гуляли сильно. Пили, пели, плясали, дрались. Дрались жестоко: тогда в общежитии жили фронтовики, двое бывших полицаев, вернувшихся из глубин Сибири, и уголовники, много было деревенских, попавших в город в поисках счастья. Мы, пацаны, шныряли между ног пляшущих или дерущихся, лазали под столами и пели вместе со взрослыми: «Из-за острова на стрежень…», или «Бродяга, судьбу проклиная…», или «Враги сожгли родную хату…»

И, когда взрослые запевали, Нема ковылял куда-нибудь в угол, и казалось, ему хочется стать невидимым и неслышимым. Он ставил костыль между ног и, не мигая, смотрел из угла на поющих. Глаза его влажно блестели, и весь он становился сиротливым и одиноким.

Мы пускали кораблики, мы были капитанами, а Нема сидел на своей скамеечке, наблюдал и, если кто-то встречался с ним взглядом, улыбался и одобрительно кивал: «Нэ-э-э! Нэ-э-э!»

А когда корабли наши уплывали в речку, а потом, наверное, и в море-океан, мы приносили Неме кору и бересту, он доставал из-за голенища нож, сделанный из напильника, и, неловко прижав кору культяпкой, выстругивал нам новые парусники. А мы в это время стояли вокруг него и норовили всунуть палец между лезвием ножа и корой, показать, как хотелось бы устроить палубу и каким следует сделать днище.

— Гога! Гога! — галдели мы, называя его несуразным именем, потому что хоть он и глухонемой, а нехорошо как-то по кличке-то. — Гога! Тут киль должен быть, а тут ты каюту, каюту не забудь!

И Нема делал все, как нам хотелось. Лезвием прорезал канавку и в нее вставлял подходящую щепку — вот и киль, а палубу вырезал покатой, это чтобы волны легко скатывались. За кораблики мы таскали Неме из дому хлеб и воровали у отцов папиросы.

ФРОНТОВИК

В общежитии умер фронтовик Иван Беляев. На войне он был танкистом, и обожженное лицо его приводило нас в неописуемый ужас. Это было не лицо, а маска из сросшихся волнами и водоворотами кусочков кожи, кожи, казалось, вывернутой наизнанку, до того она была красной и так явно проступали на ней сосуды.

В те годы фронтовики умирали часто. Наверное, им быстрее хотелось избавиться от груза воспоминаний, взваленного на их плечи войной. Но чтобы сбросить этот груз, надо было сойти с ума или умереть. И фронтовики умирали.

Друзья Ивана Беляева в день похорон на работу не пошли, отпросились. Они толпились, мрачные и прокуренные, в коридоре, у комнаты покойного, тихо беседовали.

Из бильярдной доносился стук шаров и крики: «В разрез! Свояка!» Там играли Перевощиков и Лапин, бывшие полицаи. Они никого не убили на войне и, как говорили, вообще ничего плохого не сделали, но они были полицаями, они предали.

Фронтовик Горшков ругнулся и пошел в бильярдную. Вернулся скоро, злой и красный.

— Гады, — сквозь зубы протолкнул он.

— Плесень, — согласился кто-то.

В общежитии все уважали Горшкова, а полицаи и уголовники (конечно, бывшие) побаивались, потому что Горшков был на войне разведчиком и по праздникам цеплял на пиджак три ордена Славы — один к одному — Солдатской Славы.

Приехал Руба. Он тоже был из фронтовиков. Жил Руба на кладбище, работал там сторожем, по причине частых похорон его знали все в городке, и матери пугали детей: «Будешь баловать, отдам Рубе…»