Если любишь… - [34]

Под осень, когда пошли грибные дожди, Нема стал сильно кашлять, а откашлявшись, улыбался, будто его ругали за это.

В один из вечеров мы пришли проведать нашу корову. Нема сидел на бревнышке, принесенном с улицы, и курил. Он смотрел в окошечко, через которое выбрасывали навоз, и в глазах его вспыхивали и гасли мечтательные искорки. Он, видимо, вспоминал что-то приятное, мы же тогда решили — блазнит Неме. А ему и впрямь, наверное, блазнило, чудилось что-то хорошее и далекое, родное и вечное, как душа, а мы ведь верили в душу, нам еще не успели растолковать школьные учителя, что ее не существует. И мы признавали душу и уважали состояние, когда человеку блазнит.

Неожиданно Нема замычал какую-то мелодию, потом обнял нас и заплакал. Мы понимали это, ведь и сами частенько плакали, потому что сердце еще не очерствело и чувствовало и боль наших отцов, и дедов, и прадедов, и прапрадедов, и… и мы молчали. А Нема вытер слезы и тихонько подтолкнул нас к двери.

А утром его нашли мертвым. Взрослые. Без нас. Нему увезли в морг, почему-то называвшийся в городке катаверной, и там ученые доктора установили, что он умер от легких, было у него мудреное воспаление. Но бабка Федотиха сказала, что Неме приблазнил ночью нечистый дух и унес его душу, и мы поверили бабке, а не докторам, мы видели Нему перед смертью.

Из катаверной его опять привезли в общежитие. Наверное потому, что он нигде не жил и у него не было ни отца, ни матери.

Взрослые говорили, что негоже, что его похоронят как безродного и поставят на могилке табличку с номером, и всем общежитием было решено, что не обедняют, если купят Неме в складчину гроб и венок, а памятник решили сварить из труб колонкового бурения.

Нему положили в красном уголке, своей комнаты в общежитии у него не было.

Фронтовики долго о чем-то совещались, спорили и наконец послали за самим Рубой. И Руба прикатил в своей кошевке и привез еловых веточек и крупы. И опять, в который раз, он ехал в конце похоронной процессии и бросал веточки на землю, отмечая ими последний путь фронтовика, покалеченного войной и умершего от воспоминаний, и сыпал Руба желтые бусинки пшена, и клевали пшено кузеньки и воробьи.

Потом были поминки.

И Руба, уже было собравшийся домой, встретил в коридоре Перевощикова, затащил его в красный уголок и ткнул бывшему полицаю стакан с водкой:

— На, выпей за своего!

— Какой он мой? — заупирался Перевощиков.

— Правильно, сволочь, у тебя одного родни на этой земле нету!

— Ладно, говори… — Перевощиков вырвал руку из цепких пальцев Рубы. — Собрались тут…

Полицай ушел, а Руба, зло и страшно ругаясь, хватил костылем об пол:

— Э-эх, жизнь! — и костыль сломался.

Многое, очень многое мы тогда не понимали. Но вот однажды встретился мне в городском дворике, похожем на каменный мешок, мальчуган, пускавший в луже кораблик из сосновой коры с парусом из белой с черными письменами бересты. И все вспомнилось, как на яву, и друзья наши взрослые, и памятник Неме с надписью: «Генрих-немец. Из военнопленных».

ВЬЮГИ ЗЕМЛИ

Давно оставшийся бездетным вдовцом, после долгих скитаний с буровой вышкой по стране Николай Батурин вернулся в родной городишко, купил домик в Нижнем поселке и зажил тихо и одиноко.

Прошлая зима была самой долгой в жизни Николая. Казалось, что земной шар летел в пространстве, подгоняемый вьюгами. Северо-западные ветры несли снегопады. Ночами выло в трубе и гремели растрескавшиеся от жары и морозов, дождей и солнца незакрывающиеся ставни. Метели бились в стекла и, обессилев, выпадали сугробами перед домом. И дом, наполовину занесенный, укрытый снегом, со стороны походил на старика, нахохлившегося, надвинувшего до бровей шапку.

По утрам, кряхтя, Николай шел за углем и дровами, затапливал печь, потом отгребал снег от ворот. Ему было тяжело. Болела нестерпимо спина, видимо, влияла погода. Да и годы…

А спину Николай застудил давно, еще в сорок третьем году. Тогда он вернулся в свою геологоразведку на должность бурмастера после боев под Тихвином и долгих госпитальных месяцев.

Такой же лютой зимой они бурили на Ай-куле. Степное озеро это было ледникового происхождения, мелкое. Искали уголь. Вышка стояла прямо на льду.

Везучим бурмастером был Батурин, уголь нашли сразу, только забурились на пять метров. Под ледяной коркой, слоем воды и земли был выход угольного пласта. Но еще до самой весны они таскали вышку по льду, определяли мощность пласта.

И вот, когда уже ветра принесли теплое дыхание весны и работы подходили к концу, сорвало мотор с вышки. Он с высоты шлепнулся на лед, пробил его и ушел на дно.

Бурильщики столпились вокруг образовавшейся проруби. Нервно смеялись, все отделались испугом, никто не пострадал. Но лучше бы этот мотор упал на голову Николая. Он-то сразу понял, что потопленный мотор может дорого ему стоить — время военное.

Постепенно это дошло и до бурильщиков. Спасение было в одном — достать мотор. Кто-то должен был нырять в эту прорубь, чтобы зацепить его тросом. Кто? Вызвался самый молодой, шестнадцатилетний Васька Кайгородов. С отцом Васьки Батурин работал до войны. Кайгородов-старший погиб под Москвой. Не мог Николай разрешить Ваське рисковать, не должен был. Он полез сам, хотя сроду не умел плавать.