Если бы ты был здесь - [79]

– Я заставил наших врачей положить тебя на живот, несмотря на дырку в трахее. Я читал, что один врач на Западном побережье подобной методикой добился успеха в лечении пациентов с ковидом. Врачи решили, что я спятил, но теперь некоторые пульмонологи практикуют подобный подход, потому что на тебе он – черт побери! – сработал.

Я вспоминаю, как плавала в Конча-де-Перла лицом вниз с маской и трубкой, изучая подводный мир.

– Во время работы или обхода, слыша, как вызывают врача к очередному пациенту, я каждый раз, каждый божий раз замирал и думал: «Пожалуйста, Боже, только не в ее палату!»

– Я… – нерешительно начинаю я, – я здесь всего десять дней?

– Мне кажется, что прошел целый год. Мы несколько раз пытались снять тебя с успокоительных, но без них тебе становилось хуже.

Внезапно я вспоминаю яркий сон, который увидела как-то ночью на Галапагосах: в нем Финн был не в костюме, как мне тогда показалось, а в маске № 95, как и остальной медперсонал больницы. Финн просил меня не засыпать, чтобы он мог меня спасти. С ним была еще женщина, и теперь я понимаю, что это была Сирета.

В обеих реальностях есть кое-что общее.

– Я чуть не умерла, – шепчу я.

Финн долго смотрит на меня, нервно сглатывая.

– Это был твой второй день на ИВЛ. Пульмонолог опасался, что ты не протянешь и ночи. Аппарат работал на пределе своих возможностей, но уровень кислорода по-прежнему был хреновым. Твое кровяное давление опустилось до минимума, и врачи никак не могли стабилизировать твое состояние. – Финн судорожно вздыхает. – Мне рекомендовали попрощаться с тобой.

Я смотрю, как он проводит рукой по лицу, заново переживая то, чего я даже не помню.

– И вот я сел рядом с твоей кроватью… взял тебя за руку, – тихо продолжает Финн, – сказал, что люблю тебя.

Слеза скатывается по щеке прямо мне в ухо.

– Но ты продолжала бороться. Врачам удалось тебя стабилизировать. Это стало поворотным моментом. Честно говоря, Диана, произошло самое настоящее чудо.

Я чувствую, что мне становится тяжелее дышать.

– Моя мать… – начинаю я.

– Я обо всем позабочусь. Твоя основная задача – отдыхать как можно больше. Чтобы поправиться окончательно. – Финн делает паузу. – И вернуться домой.

Внезапно из громкоговорителя доносится: «Код синий!» – и Финн хмурится.

– Я должен идти, – поясняет он. – Я люблю тебя.

Он скрывается из виду, скорее всего направляясь в палату к одному из своих пациентов. К тому, кому повезло меньше, чем мне.

Бетти выключает телефон и кладет его на тумбочку у кровати. Мгновение спустя она осторожно прижимает салфетку к уголкам моих глаз, вытирая слезы, которые никак не хотят заканчиваться.

– Милая, вам пришлось пройти через сущий ад, – утешает она меня. – Но вам дан второй шанс.

По-видимому, причину моих слез она видит в том, что я чуть не лишилась самого ценного – собственной жизни.

«Вы не понимаете, – хочется мне возразить ей. – Именно ее я и лишилась».

Врачи просят меня сосредоточиться на том, чтобы привести свое тело в форму, но я хочу лишь одного – распутать клубок своих мыслей. Я хочу поговорить о Габриэле, Беатрис и Галапагосах, но, во-первых, мне не с кем – медсестры не задерживаются в моей палате надолго: меняют простыни, дают мне лекарства, а покинув мою палату, дезинфицируют и снимают с себя СИЗ – и, во-вторых, мне никто не верит.

Я помню, как одиноко мне было на Исабеле, и кажется, будто мозг проецировал в мое одурманенное наркотиками сознание ощущение того, каково это – быть пациентом с ковидом на карантине. Я часто проводила время наедине с собой на Галапагосах, но не чувствовала себя всеми покинутой, как здесь.

Я не видела Финна целый день.

Мне сложно читать, потому что слова почти тут же начинают плыть, а журнал кажется слишком тяжелым для ослабевших рук. Как и телефон. Я не могу позвонить друзьям, потому что голос у меня по-прежнему хриплый и грубый. Я смотрю телевизор, но кажется, что по всем каналам транслируют одно и то же: слова президента о том, что новый вирус не страшнее гриппа, а масочный режим отменят уже к Пасхе.

Часами, которые кажутся мне вечностью, я вынуждена смотреть на дверь своей палаты в надежде, что кто-нибудь откроет ее с той стороны. Иногда между визитами врачей проходит так много времени, что, когда Сирета или Бетти наконец заходят ко мне, я вываливаю на них информацию обо всем, что знаю, в надежде задержать их на пару лишних минут.

Когда я заявляю Сирете, что хочу попробовать сходить в туалет самостоятельно, она приподнимает бровь:

– Не так быстро, лихачка. По шажочку зараз.

Тогда я прошу попить, но вместо бутылки воды к моим губам прикладывают влажную губку. Я жадно впитываю влагу с губки, но Сирета вскоре перестает водить ею по моим губам, заставляя меня все так же томиться жаждой.

Если все будет в порядке, обещает она, завтра мне сделают тест на глотание и перестанут кормить через трубку.

Если все будет в порядке, сегодня ко мне заглянет физиотерапевт, чтобы оценить мое состояние.

Я решаю сделать все возможное, чтобы быть в порядке.

А пока, лежа на боку, я продолжаю слушать гудение и жужжание аппаратов, которые говорят о том, что я все еще жива.

Несмотря на то что я испражняюсь в подгузник в полном одиночестве, мои щеки горят от унижения. Я нащупываю кнопку вызова. В последний раз, когда мне нужно было сменить подгузник, – боже мой, одна мысль об этом страшно меня смущает! – Сирета ответила на мой вызов лишь сорок минут спустя. Я не спрашивала о причинах задержки. Все они были написаны у нее на лице: разочарование, усталость, смирение. Лежать перепачканной в собственном дерьме довольно отвратительно. И все же это не идет ни в какое сравнение с тем, какие муки испытывают другие пациенты, чья жизнь висит на волоске.