Если бы ты был здесь - [77]

Снижение скорости введения седативных препаратов называется отдыхом от седации.

По словам моего лечащего врача Сиреты, иного отдыха я не знала.

Бóльшую часть времени я нахожусь в палате одна, но кажется, у моей двери постоянно кто-то маячит, периодически заглядывая внутрь. Я спрашиваю у Сиреты, что это значит, и она отвечает: таких историй, как моя, со счастливым концом, в практике персонала было совсем немного.

Сирета заверяет, что чувствовать себя выжатым как лимон в моем состоянии вполне нормально. Я не могу самостоятельно принять сидячее положение. Мне не разрешают самостоятельно есть или пить – кормят меня через специальную трубку, и так будет продолжаться до тех пор, пока я не пройду так называемый тест оценки глотания. Испражняюсь я в подгузник. Однако ничто из перечисленного не расстраивает меня так сильно, как заверения всех и вся в том, что происходящее со мной абсолютно реально: медицинская бригада в костюмах астронавтов, дичайшая слабость моего тела, сообщения СМИ о закрытии предприятий и школ, а также о тысячах смертей от ковида.

Еще вчера я была на острове Исабела и чуть не утонула.

Но в это верю лишь я одна.

Сирету совершенно не удивляют мои рассказы о Галапагосах.

– Помню, другая моя пациентка уверяла, что у нее на подоконнике стоят две мягкие игрушки, которые всякий раз, когда я выходила из палаты, махали ей лапами. – Врач приподнимает бровь. – Но на ее подоконнике не было никаких мягких игрушек. У нее и окна-то в палате не было.

– Вы не понимаете! Я жила там. Я познакомилась с кучей людей, завела друзей… Я бродила по кратеру вулкана… Я ходила купаться… Ой! – Я пытаюсь взять телефон, лежащий на столике прямо передо мной, но он такой тяжелый, что выскальзывает из рук. Сирета перерывает все простыни в его поисках, после чего наконец протягивает телефон мне. – У меня же есть куча фотографий. Морские львы и голубоногие олуши, которых я хотела показать Финну…

Я нажимаю на иконку «Галерея», но последнее фото на моем телефоне – картина Китоми Ито – снято несколько недель назад.

Только сейчас я замечаю на экране дату.

– Сегодня не может быть двадцать четвертое марта. – Эта мысль затуманивает мне голову. – Меня не было дома два месяца. Я отпраздновала там свой день рождения.

– Думаю, вы сможете отпраздновать его еще раз.

– Все это просто не могло быть галлюцинацией! – протестую я. – Происходящее там казалось мне более реальным, чем то, что происходит со мной сейчас.

– Честно говоря, мне кажется, – размышляет Сирета, – что это – настоящее благословение.

Ковидное отделение реанимации и интенсивной терапии напоминает лепрозорий. Единственные, кому разрешено входить в мою палату, – это лечащий врач Сирета и медсестра Бетти. Даже ординаторы во время обхода разговаривают со мной через дверь. В больнице слишком много пациентов, и медперсонала на всех не хватает. Девяносто девять процентов времени я нахожусь в одиночестве, запертая в теле, которое мне не подчиняется.

Я продолжаю смотреть в окошко своей двери, чувствуя себя жуком в банке, на которого иногда поглядывают люди, благодарные уже за то, что он больше не делит с ними одно пространство.

Я чертовски хочу пить, но никто не дает мне воды. Такое ощущение, будто я несколько дней провела в аэродинамической трубе с открытым ртом. Губы у меня потрескались, а в горле сухо, как в пустыне.

Кислород по-прежнему подается мне через трубку в носу.

Я не помню, как заболела.

Единственное, что я отчетливо помню, будто это было вчера, – блеск каменных стен trillizos, запах рыбы и соли на причале в Пуэрто-Вильямиле, вкус нагретой солнцем папайи и мягкие переливы голоса Абуэлы, разговаривающей со мной по-испански.

Я помню сидящую на пляже Беатрис, которая вместе со мной лепит замок из мокрого песка.

Я помню ныряющего в океан с разбега Габриэля, который с ухмылкой брызгается в меня водой.

Всякий раз, вспоминая их, я начинаю плакать. Я скорблю о людях, которых, по мнению окружающих, никогда не существовало.

Единственное объяснение этому заключается в том, что я не только заразилась ковидом, но и сошла с ума.

Чувствуя тяжесть своего искалеченного тела, измотанная бесплодными попытками сделать полноценный вдох, я понимаю, что должна верить всем, кто рассказывает о тяжелом течении моей болезни. Но мне не кажется, что я болела. Мне просто кажется, что реальность… изменилась.

Я читала о людях, которые после убойной дозы успокоительного вдруг начинают свободно говорить на китайском, хотя у них нет родственников в Китае, да и в самой стране они никогда не были; о человеке, который, выйдя из комы, стал виртуозно играть на скрипке и выступать с аншлагами. Я всегда относилась к подобным историям с недоверием, потому что, честно говоря, на правду они походили мало. Возможно, у меня не открылись новые лингвистические или музыкальные таланты, но я бы поставила свою жизнь на то, что мои воспоминания последних двух месяцев не являются бредом. Я знаю, что была там.

Где бы это «там» ни было.

От подобных мыслей мой пульс учащается, и тут же в палате неизменно возникает Бетти. Я задумываюсь над тем, чтобы побольше нервничать и тем самым реже оставаться одной, – вот насколько мне приятно видеть другого человека.