Если бы ты был здесь - [67]

Я снимаю с себя одежду – ту, в которой поднималась на Сьерра-Негру, – неужели это было сегодня? – и принимаю душ. Стоя под душем и ощущая, как струи воды, точно иголки, впиваются в мою кожу, я произношу это слово вслух: «сирота». У меня больше нет родителей. Я – словно остров в океане, точно такой же, как тот, на котором застал меня карантин.

Еще многое предстоит сделать: организовать похороны, расторгнуть договор аренды. Но прямо сейчас мне даже думать об этом утомительно.

Я натягиваю на себя чистое нижнее белье и одну из старых футболок Габриэля, которая настолько мне велика, что почти закрывает бедра. Я убираю волосы с лица и заплетаю их в косу. Затем сажусь за стол и наливаю себе еще один полный стакан каньи.

– Ну, мам, – я пробую на вкус горечь этого слова, – за тебя! – И делаю еще один глоток.

К завтрашнему дню СМИ по всему миру раструбят о ее смерти. В некрологах распишут ее успехи – от первого участия в боевых действиях в качестве корреспондента до Пулицеровской премии, которую она получила в 2008 году за фотографии мирной демонстрации в Мьянме, закончившейся кровопролитием.

Церемония награждения состоялась в Нью-Йорке в конце мая. Шикарный ланч, в котором приняла участие моя мать. Но отца там не было.

Он был на моем школьном выпускном – аплодировал, когда я поднялась на сцену, чтобы получить диплом.

Я скрещиваю перед собой руки и опускаю на них голову, перебирая в голове грязный песок воспоминаний о своей матери в поисках золота. Наверняка оно там есть.

Я отбрасываю воспоминания одно за другим. Все они начинаются с чего-то хорошего: командировка, в которую мама взяла меня с собой; мой подарок на День матери, который я сделала для нее в детском саду; студенческая выставка, в которой участвовала моя работа, а мама стояла перед ней, наклонив голову, внимательно всматриваясь в каждый мой мазок. Однако воспоминание вскоре лопается, словно воздушный шарик, проткнутый иголкой эгоизма: несдержанное обещание осмотреть местные достопримечательности из-за очередного цейтнота; телефонный звонок от ее агента, раздавшийся как раз в тот момент, когда мама начала разворачивать мой подарок; жесткая критика пропорций в моей работе без капли похвалы.

«Неужели ты так сильно меня ненавидела?» – удивляюсь я про себя.

Но уже знаю ответ на свой вопрос: «Нет». Чтобы ненавидеть кого-то, нужно считать его достойным вашего внимания.

Затем что-то всплывает в моем сознании.

Я совсем маленькая и сижу рядом с мамой. Она вставляет пленку в свой фотоаппарат – волшебную черную коробочку. Мне запрещено к ней прикасаться точно так же, как запрещено входить в мамину темную комнату с ее кошмарным светом и химическим запахом. Мама положила маленькую коробочку себе на колени и осторожно наматывает скользкую пленку, попадая дырочками на зубчики. Фотоаппарат издает мягкие щелкающие звуки.

– Хочешь мне помочь? – спрашивает мама.

Руки у меня крошечные и неуклюжие, поэтому мама накрывает мои пальцы своими, и вместе мы вращаем маленький рычажок, натягивая пленку. Мама закрывает фотоаппарат, затем берет его, подносит к глазам и фокусируется на моем лице. Она нажимает на спусковую кнопку затвора.

– Вот, – говорит она. – А теперь попробуй ты.

Она помогает мне взять фотоаппарат поудобнее и кладет мой палец на кнопку спуска. Я тысячу раз видела, как она снимает. Вот только я не представляю, как поймать кадр в видоискатель. Я вообще не знаю, на что там нужно смотреть.

Мама заливается смехом, когда я со всей силы давлю на спусковую кнопку затвора, и фотоаппарат тут же делает лавину снимков, издавая звук, похожий на бешено колотящееся сердце.

Сейчас я понимаю, что никогда не видела получившихся фотографий. Насколько я знаю, мама проявила их и обнаружила там сумасшедший коллаж из размытых стен, потолка и ковра. Наверное, я даже не попала в фокус.

Впрочем, это не имеет никакого значения. На мгновение настала моя очередь.

Новые воспоминания остры, как нож, и я жду, когда рана начнет кровоточить. Но… ничего не происходит. Сидеть здесь, на другом конце земного шара, цепляясь за пять секунд проявления материнства и желая, чтобы их было больше, довольно удручающе.

– Диана?

Я поднимаю голову и вижу перед собой Габриэля. Я щурюсь и часто моргаю, когда он включает свет. Я даже не заметила, как опустилась ночь.

– Я шел домой, – говорит он, – и решил тебя проведать. Как ты себя чувствуешь?

– Все еще трезвой, вот как. – Я пододвигаю ему бутылку каньи. – Присоединяйся. – Габриэль продолжает молча смотреть на меня, пока я в очередной раз наполняю свой стакан. – Полагаю, ты сейчас скажешь, что я не должна напиваться.

Габриэль достает из шкафчика второй стакан и наливает себе, затем садится напротив меня.

– Если и существует подходящий момент, чтобы напиться, – отвечает он, – так это когда пьешь за того, кого любил и потерял. Мне так жаль, Диана.

– А мне нет, – шепчу я, и его взгляд устремляется на меня. – Вот. Теперь ты знаешь мою страшную тайну. Я ужасный, сломленный человек. Моя мать умерла, а я не чувствую… ничего. – Я чокаюсь своим стаканом с его. – Вот почему я сегодня пью.

Я делаю глоток, но внезапно что-то идет не так. Кашляя и отплевываясь, я подаюсь вперед, пытаясь – безуспешно – отдышаться. Я словно бы вдохнула огонь.