Если бы они могли говорить - [18]

Однажды вечером, часа за два до сумерек, Давидко вынужден был остановиться у дороги, так как утомленные, сытые овцы улеглись на землю и не хотели двигаться дальше. На потемневшем небе взошла Вечерница, а вслед за ней выплыл и желтый, щербатый месяц. Давидко не стал ложиться, а все время ходил вокруг стада — то с одной стороны зайдет, то с другой… И вдруг овцы испуганно вскочили, быстро разбежались в разные стороны, словно стадо разрезали пополам, и на освободившемся месте, прямо на дороге, появилась волчица. Она выжидательно посмотрела на стадо, словно и не собиралась на него нападать, а просто бежала куда-то по своим волчьим делам и решила остановиться. Это продолжалось лишь мгновенье. Давидко выкрикнул что-то нечленораздельное и изо всех сил замахнулся палкой, но не успел обрушить ее на спину зверя: волчица кошкой прыгнула на него, повисла у него на груди и принялась зубами и когтями рвать одежду. Давидко выпустил палку из рук, немного подался вперед и изо всех сил сжал обеими руками горло волчицы…

Наступило утро. Солнце выплыло на небо и осветило все вокруг. Овцы уже были собраны в стадо. Давидко, весь искусанный, израненный, окровавленный, был отправлен в больницу, а мертвая волчица лежала на траве, вытянувшись во весь рост. Вокруг нее собралась толпа, и люди все прибывали.

Гордый, взволнованный случившимся Петр рассказывал о ночном приключении.

— Давидко мне все рассказал, страшное дело. Вы думаете, это легко голыми руками бороться с волчицей? Искусала она меня, говорит, ведь я согнутый локоть ей в пасть совал — вот так согнул и совал, а она меня кусает… Она меня кусает, говорит, а мне не больно. Я руку в локте согнул и в пасть ей сую… Так, говорит, меньше болит… Матерый зверюга…

Петр немного помолчал, глядя на зверя. Волчица лежала, уставившись открытыми глазами куда-то в поле. Петр вдруг вспомнил, что слышал от старых людей, будто с открытыми глазами умирают те, кто оставляет на этом свете что-то очень дорогое. Подумав, но не сказав об этом, он продолжил свой рассказ:

— Матерый зверюга… Трудно пришлось Давидко, долго они боролись. То Давидко ее одолевает, то волчица его. А потом опять Давидко — одной рукой держит ее, а другой ножом ее, ножом… И ведь подумать только, какая силища — вырвалась у него из рук, и ну бежать. А Давидко тогда хвать палку и добил ее…

Петр пастух смотрит на волчицу, сплевывает и заносит ногу, чтобы пнуть ее, но взгляд мертвых, остекленевших глаз смущает его, и он не решается ударить ее.

— Смотри-ка ты, — говорит он медленно, — сдохла с открытыми глазами…

Крестьяне шумно принимаются обсуждать случившееся…

БЕЗРОГИЙ ВОЛ

Дядюшка Митуш и Аго уселись на террасе обедать. Прямо напротив них, в пяти-шести шагах, остановился Комур — крупный, с широкой грудью вол, наполовину черный, наполовину серый. У него короткие, повернутые назад рога, слишком маленькие по сравнению с телом, потому вол кажется безрогим. Он стоит, как истукан, уставившись на дядюшку Митуша и Аго, меланхолически жуя жвачку.

— Смотри-ка, жует себе жвачку и считает себя красавцем, даром что безрогий, — усмехнулся дядюшка Митуш. — Хорошо, что бодливой корове бог рогов не дает, а то с такой силищей да еще и рога в придачу, полмира бы сокрушил. Помню, когда я жил под Преславом, тамошние жители разводили буйволов огромных, сильных. И вино у них отменное, ведь виноградом своим славятся. Так они, бывало, возьмут да и напоят буйволов вином — дадут им по ведру и выводят их на майдан бороться. Просто так, шутки ради, посмотреть, кто окажется сильнее.

Аго засмеялся. И так как по обыкновению смеялся он громко и заливисто, Комур перестал жевать и навострил уши. Потом он презрительно пыхнул ноздрями. Постояв немного, пыхнул еще раз.

— Смотри, словно сигарету курит, — сказал Аго.

Комур продолжил жевать, уже не отрывая взгляда от дядюшки Митуша и Аго. Это был особенный вол, поэтому дядюшка Митуш очень любил наблюдать за ним. Другие волы, вернувшись с водопоя или с пастбища, останавливались и стояли на одном месте, как вкопанные, Комур же или принимался рыть копытом землю и бросать ее себе на спину, или же громко ревел, словно издавал боевой клич, а потом, надувшись, набычившись, набрасывался на какого-нибудь вола. Но сойдясь с противником и стукнувшись с ним рогами, он отходил в сторону и уже больше не трогался с места.

Когда привозили сено, он пристраивался возле передней телеги и шел рядом, время от времени выдергивая пучки с воза. Если стадо гнали мимо поля, он, воровато озираясь, — не идет ли Аго с палкой, принимался поедать посевы. Разгневанный Аго издали бывало крикнет и швырнет в Комура свою палку с утолщением на конце. Комур тогда втянет голову, зажмурит глаза, весь как-то сожмется и ждет, пока на него обрушится удар или палка пролетит мимо.

Закончив обедать, дядюшка Митуш и Аго пошли запрягать скотину и только тут заметили, что Комур куда-то подевался. Пока они высматривали его, он показался со стороны хозяйского дома. Вол несся изо всех сил, а за ним бежала Галунка, швыряя в него камнями.

— Вы почему за волами не смотрите, — накинулась она на батраков. — Проклятый, всю лапшу мне сожрал. Я ее сушить положила, а он подошел да и загреб языком! Что за вол, все в дом норовит попасть, ровно собака. Помню как-то я краску приготовила шерсть красить, так ведь и в краску морду сунул.