Если бы они могли говорить - [16]

— А я ведь знаю, Велико, зачем ты сюда дорожку протоптал, — немного захмелев, сказал вдруг Захари. — Знаю, что ты надумал. Но тут хозяин — я, и как скажу, так и будет. Пока мне не поклонишься в ноги, пока руку не поцелуешь, молодицы тебе не видать!

И, неожиданно рассердившись, закричал:

— Да на что ты годишься? Музыкант матери не кормилец. Из такого, что только играть умеет, ничего путного не выйдет…

— А из галантерейщика какой уж там помещик! — дерзко ответил Велико.

Мысли Захари тонули в какой-то мгле, он испытывал непонятное, неописуемое блаженство. Он понимал, что Василена любит жестянщика, и что она ошиблась в темноте, приняв его, Захари, за своего возлюбленного. Но все же какая-то приятная истома охватила его. «Кто знает, а может, и не ошиблась вовсе, может как раз меня ей хотелось поцеловать. А почему бы и нет… Почему бы и нет…»

И вдруг он вспомнил о Севастице и вскочил, как ужаленный.

— Пора уже, — сказал он. — Пошли, Велико!

— Я еще посижу немного.

— Э, нет, вместе пришли, вместе и выйдем. У жены моей болит голова, так она абсолютно не выносит шума.

Он подождал, пока Велико уйдет, и, убедившись, что тот пошел по дороге, ведущей в Сарнено, отправился домой.

Севастица по-прежнему лежала на кровати. Увидев входящего в комнату мужа, поднялась. В свете лампы лицо ее выглядело преждевременно увядшим, состарившимся.

— Как ты себя чувствуешь, детка? Прошла головка? — спросил Захари. — Извини, задержался немного. Знаешь, Севастица, сказал я Василу, чтобы он оставался. Что ты с ним будешь делать? Бросился мне в ноги, просит меня, руки целует…

— А, так ты был у них, — сказала Севастица. — А кто еще был? Василену видел?

— Василену? Да, она вроде тоже мелькнула. Честно говоря, вообще не обратил внимания… Да, да, вроде была…

И они направились в другую комнату, где их уже ожидал накрытый стол.

ВОЛЧИЦА

Еще до того, как волчица стала разбойничать на скотном дворе поместья, ее видел пастух Петр. Хотя все думали, что она затаилась в полях, Петр был уверен, что это не так. Он знал, что она где-то поблизости. Только раньше волчица довольствовалась мелкой дичью, или же охотилась где-то далеко, чтобы не привлекать к себе внимания, а теперь, может быть, потому, что у нее были волчата, заматерела, осмелела — нападала на скот и порой устраивала такую резню, что можно было подумать, что орудует целая стая волков.

— Смотри в оба, — не раз повторял Петр Давидко, молодому пастуху имения. — Глаз не спускай со стада, если не хочешь когда-нибудь вернуться без него. Волк, мой мальчик, мерзкая тварь — одну животину съест, а сто прирежет…

Давидко, укладывая хлеб в пастушью торбу, лишь посмеивался. И однажды Петр не выдержал:

— Чего зубы-то скалишь? Раз я тебе о волке говорю, слушай, да мотай на ус. Когда пасешь стадо, смотри во все глаза. Особенно часто поглядывай в ту сторону, куда ветер дует — волк, он обычно с подветренной стороны и приходит. Так и запомни… Э-эх, какой уж из тебя пастух!..

— Да чего ты привязался ко мне, дедушка Петр, — однажды рассердился Давидко. — Заладил: волк да волк… Не боюсь я твоего волка! Подумаешь, волк! Обыкновенный пес. Даже думать о нем не хочу!

От возмущения Петр даже подскочил и так посмотрел на Давидко, будто впервые его видел. Старый пастух разразился бранью, не переставая буравить Давидко взглядом. Но отругав пастушка, остыл, в глазах его запрыгали веселые огоньки. Любо ему было смотреть на парнишку, экий вымахал высокий, как жердь, плечистый, с длинными руками и ногами. Телом он походил на какого-то великана, а лицо было совсем мальчишеским, безусым и безбородым. «А ведь прав, мальчишка, — подумалось Петру, — ну что волк может сделать эдакому верзиле!»

— Хоть по-твоему волк и похож на пса, ты все-таки, не зевай, — примирительно закончил Петр. — Зверь все же, нельзя ему доверять. Да и не верю тому, будто волчица ушла в поля. В лесу она, точно тебе говорю. Верно, отсюда до леса часов пять-шесть ходу, но для волка — это сущий пустяк.

Он снова смерил взглядом Давидко с ног до головы и продолжил:

— Вон ты какой богатырь вымахал… А я, Давидко, эту волчицу знаю. С зимы ее караулю. Следы на снегу видел: три четких следа и один размазанный, три четких и один размазанный…

— Как так — размазанный? — спросил Давидко.

— А она тогда хромала. Нога-то у нее раненая, вот она ее и приволакивает.

— Так она и сейчас хромая, — беспечно сказал Давидко. — Я ее видел…

Он забросил торбу за плечи, взял кривую пастушью палку и вышел.

— Ты все же будь осторожен! — крикнул ему вслед Петр.

Хотя страхи Петра казались Давидко напрасными и он частенько посмеивался над старым пастухом, все же, когда оставался один со стадом, особенно в темные, безлунные ночи, частенько думал о волках. Тогда он сгонял отару в кучу, точно полководец свое войско, колокольцы звенели, собаки лаяли, а Давидко палил в воздух из пистоля.

В последнее время пастухи снова заговорили о волчице, и каждый рассказал все, что ему доводилось слышать о ней. Оказалось, что волчица отстала от стаи, которая минувшей зимой хозяйничала внизу, в селах. В то время даже стало опасно выходить на дорогу, потому что в стае этой бесновалась волчица (может, та самая), а всем известно, что если волчица набросится на скотину, дичь или даже человека, то на жертву набрасывается вся остервенелая стая.