Если бы наши тела могли говорить - [121]

Вопрос о том, можем ли мы жить до двухсот (или тысячи) лет, – в первую очередь вопрос о том, следует ли нам это делать. Вольпе предостерегал от использования технологий продления жизни вслепую, не учитывая, как они изменят то, что значит быть человеком. Его напарник по дебатам, Иэн Граунд, философ из Университета Ньюкасла, ослабивший галстук уже во время вступления, развил мысль Вольпе: «Есть вещи, которых нам хочется в больших количествах, но они по своей сути конечны. Если мне нравится фильм, я не хочу, чтобы он кончался, и расстраиваюсь, когда на экране появляются титры. Но это не значит, что я хочу смотреть фильмы без концовок, а следовательно, без середины или начала. Потому что тогда они перестанут быть фильмами».

Как только прозвучал вопрос, поставленный в центр дебатов, Вольпе вмешался, чтобы прояснить важное различие: ожидаемая продолжительность жизни действительно увеличилась, но предельный возраст, то есть возраст самых долгоживущих людей, на самом деле не изменился. На протяжении веков существовали люди, которым удавалось дожить до девяноста и даже до ста лет. Сегодня таких людей просто стало больше. Продолжительность жизни увеличилась благодаря профилактике и лечению заболеваний, вызывающих преждевременную смерть, и это служит хорошим предзнаменованием для все большего количества людей, живущих до 100 или 110 лет. Но это вовсе не значит, что люди смогут жить до 200 лет. Как сказал Вольпе: «Похоже, мы запрограммированы жить не дольше, чем положенная сотня с лишним лет».

Работой над изучением возможностей по изменению этой программы занимается Брайан Кеннеди. В Институте Бака по исследованию старения в Новато (Buck Institute for Research on Aging), штат Калифорния, он изучает клеточные пути, влияющие на долголетие. Тем февральским вечером он участвовал в дебатах на пару с ди Греем. Когда его спросили, должны ли люди жить дольше, ответ Кеннеди был двусмысленным.

«Если мне 80 лет, мне тяжело подняться с постели, я принимаю по двадцать таблеток в день, у меня все время что-то болит, и я не выхожу из дому, – сказал он, будто впервые задумавшись об этом, – наверное, я не захочу жить дольше».

Вряд ли президент института исследований по проблемам старения действительно впервые задумался об этом. Скорее Кеннеди сделал преднамеренную паузу, чтобы вовлечь аудиторию в мыслительный процесс. Эксперты по вопросам старения хорошо знакомы с инстинктивной реакцией людей, когда им говорят, что любой жизни стоит позволить подойти к концу. Во время разработки Affordable Care Act (Закона о доступном медицинском обслуживании) специалисты по этике пытались поднять вопрос об изменении подхода к лечению на терминальных стадиях болезни, но идею тут же исказили и политизировали, представив ее как превышение полномочий со стороны правительства (речь о «комитетах смерти»). Обывателей легко ввели в заблуждение, хотя никто и не собирался предложить создание «комитетов смерти». Между тем противоположную ситуацию, когда медицинские технологии слепо применяются для того, чтобы заставить сердце человека биться, несмотря на финансовые затраты и на причиняемые пациенту страдания, нельзя назвать более этичной. И тем не менее именно так принято действовать в медицине. Кеннеди, казалось, понимал, что ставить вопрос о необходимости такой практики нужно очень осторожно.

Одно из главных правил при обсуждении подобных вопросов – избегать говорить о деньгах, поскольку создается впечатление, что вы пытаетесь прикрепить ценник на человеческую жизнь. Лучше всего приводить в пример общую статистику, упомянув, например, что Соединенные Штаты уже тратят 19 % своего ВВП на здравоохранение – это три триллиона долларов, большая часть из которых расходуется за последние 6 месяцев жизни человека. Судя по всему, это число будет лишь расти, став поистине масштабной инвестицией в годы болезни.

«Мы ждем, пока вы заболеете, а потом тратим целое состояние в попытках вас вылечить, – сказал Кеннеди. – И если посмотреть на хронические возрастные заболевания, то нам не удается добиться особых успехов».

Кеннеди утверждал, что нужно пытаться увеличить не продолжительность жизни, а продолжительность здоровья, которую он определил как «период времени, когда вы по большей части здоровы и по-прежнему работоспособны». С этим согласились и ди Грей, и Вольпе. В то время как ожидаемая продолжительность жизни увеличивается примерно на один год за каждые четыре года, продолжительность здоровья сильно от нее отстает. Мы живем дольше, но все больший процент наших лет проводим в состоянии болезни, пусть не самой тяжелой. Если бы мы уделяли профилактике хотя бы половину внимания, уделяемого лечению, мы бы значительно увеличили продолжительность здоровья.

Именно поэтому ди Грей видит старение не как безвредный процесс, а как первичный фактор риска для многих болезней, поразивших большую часть человечества: сердечно-сосудистых заболеваний, диабета, подавляющей части форм рака, «всех нейродегенеративных синдромов, которых вы так опасаетесь – болезни Альцгеймера, макулодистрофии, катаракты, – я могу продолжить список».