«Если», 1996 № 12 - [9]

— Не совсем так.

За куполом Иерусалима и темными низко плывущими облаками вставали блоки, не отличимые от тех, что можно увидеть в Обо-Вэлли. А сквозь машущие крылья Мохаммеда просвечивали прицепные фалы летающих блоков: мне доводилось видеть то же самое из Высокого Обо.

Я с шумом полез в сумку с одеждой, вытащил сувенирную память. Сорвал упаковку из фольги, убедился, что пластинка на месте. Аппарат мог давать лишь один ракурс, но сейчас это было даже неплохо.

— Разбуди меня, когда мы прилетим в Куалаганг, — попросил я Лопоухого. Затем прижал рычажком пластину.

Я падал в колодец древности, годы слетали с моего ментального пространства, как чешуйки с рыбы. Я возвратился из зияющей дыры времени, встряхнулся, пришел в себя и сделал глоток вина, такого сухого, что поморщился. Я со стуком поставил чашу, плеснув красного вина на каменную столешницу; посмотрел на чашу, ее щербатый край, тонкую трещину, бежавшую по одной ее стороне. Тут я вдруг понял, что держал чашу левой рукой (наверное, и хлеб тоже, корка валялась на выложенном плитками полу), а в правой сжимал сумку, сжимал так крепко, что рука затекла. Я посмотрел вокруг, увидел, что сижу вместе с группой белокожих мужчин, часть которых носила, а часть брила бороды. Все они были одеты в грубые, тусклых оттенков сабды. Половина их — на дальнем левом конце длинного стола — разговаривала на незнакомом с протяжными гласными языке. Справа от меня трое застыли, в ошеломлении раскрыв рты. Молодой человек, сидевший по левую руку рядом со мной, спал, похрапывая, — наверное, упился до одурения; седой старик, стоявший позади меня, тряс молодого человека за плечо. Тот блаженствовал в пьяном беспамятстве. Слева от него сидел человек с длинными волосами, который, казалось, и был причиной тревоги остальных, причиной потрясения чувств. Но сам он казался отрешенным, отделенным ото всех; он молча смотрел вперед на пустое место во главе нашего стола, словно вспоминал забытую истину. Вот пьяный рыгнул, распространяя во влажном воздухе кислый запах, и старик позади него, подойдя ближе, обхватил его обеими руками. Он что-то пробормотал и обратился ко мне, очевидно, с просьбой помочь ему перенести пьяного в более подходящее место. Я перебросил ноги через деревянную скамью, встал и ощутил невыносимый приступ паники. Я поднял правую руку и увидел, что все еще держу тяжелую суму.

Ужасную ношу! Я показал на нее старику, как если бы она могла объясняться на языке, который мне был недоступен, затем пошел подальше от стола. Я шел не к пустоте во главе стола, а в другую сторону, к широким дверям, выходившим на бурые холмы под серо-голубым светом ранних сумерек. Шел быстро, замечая лишь тускло освещенные залы, ведущие от центра дома.

Я услышал, как кто-то окликает меня по имени. Тогда я побежал.

Да, побежал. Мне оставалось надеяться только на скорость: я жаждал убежать от мерзких эмоций, которые ощущал. Вина, горе, страх — все вместе причиняло мне невыносимые страдания.

Я миновал слугу, вырвался наружу, спустился по мраморным ступеням. Увидел крестьянские хижины, мальчика, играющего с собакой, склон холма, на котором паслось стадо овец. Дальше — город, дома с красными крышами, столпившиеся вокруг большого храма и еще одного здания — квадратного, массивного, с башнями — замка или дворца. Именно в это здание мне и следует прийти, чтобы избыть низкие чувства.

Я побежал.

И через несколько минут оказался подле него. Легкие горели, желудок свело судорогой. Я сумел выровнять дыхание, пока вооруженный копьем страж ходил докладывать, что я пришел. Сообщить тому, кто заплатил мне, одобрил мою измену. Ко времени, когда страж вернулся, небо сделалось серым.

Меня пригласили внутрь. Я шел по длинным коридорам, сандалии мягко постукивали по полу, и звук отражался от колоннад. Из какой-то комнаты доносилась музыка, из другой слышались громкие голоса. Я шел размеренным шагом, решительно, сосредоточившись на самом себе. Бег успокоил мои нервы.

Второй страж впустил меня в зал.

Зал показался мне огромным. Изысканные фрески украшали потолок, на стенах были изображены святые и херувимы. Двое мужчин разговаривали на другом конце зала, сидя на ступенях перед большим красным занавесом. Они продолжали разговор даже тогда, когда я приблизился к ним.

Я развязал шнурок, стягивавший суму. Закрутил его вокруг пальца, дожидаясь, пока они осознают мое присутствие.

В конце концов один из них все-таки обратился ко мне. Это был священник, возглавлявший собор. Он перебросился парой фраз с другим государственным деятелем. Я понимал смысл его слов, хотя не мог почувствовать их форму. Он спросил меня, почему я вернулся — хочу ли еще денег, или, возможно, нуждаюсь в проститутке, которая разделила бы со мною ложе. Тот, другой, захохотал.

Я отрицательно покачал головой. Затем, широко раскрыв сумку, я перевернул ее, позволив нечестивому содержимому высыпаться на пол. Таков был мой триумф, мое отречение от этих людей.

Но что-то произошло не так. На пол не полились монеты. Не было кровавых кружочков, на каждой из которых красовался профиль Цезаря. Нет, по полу раскатилось оружие. Нож, тесак, серебряная половинка тора, рядом с моей ступней металлический предмет, напоминавший решетку, покрытую пленкой засохшей крови. А еще: арбалет, зеленая пластиковая взрывчатка, набор штопальных игл.