Ёсико - [126]

Наутро я чувствовал себя так, будто вдруг вырос на несколько сантиметров. Бейрут никогда не был таким красивым: небо знаменитой «кодакхромовской» синевы, все вокруг улыбаются, пахнет кебабом. Я был даже не против поболтать с таксистом, спросившим меня что-то насчет Китая, когда мы ехали по улицам Западного Бейрута в кафе «Аби Наср». Там меня должен был подхватить другой водитель, чтобы отвезти на встречу с Джорджем Джабарой и Абу Вахидом.

Джабара был фигурой темной и загадочной; я почти никогда не встречался с ним, а если когда и видел, было очень трудно понять, как этот человек выглядит на самом деле, поскольку он всегда сидел в самом темном углу, в клубах табачного дыма от едких французских сигарет, которые курил беспрестанно. Он никогда не снимал темных очков, поэтому я не знаю, на что похожи его глаза. Джабара был единственным человеком, с которым Абу Вахид был униженно, рабски почтителен. Я чувствовал запах его страха, когда он пресмыкался перед своим хозяином. Знаю, что это низко, но мне очень хотелось, чтобы Ханако оказалась там и это увидела.

Меня провели в отдельную комнату в самом дальнем конце маленького грязноватого кафе. В заведении сидели несколько стариков и молча курили кальяны, издавая тихие булькающие звуки. Задняя комната слабо освещалась единственной настольной лампой. Абу Вахид предложил Джабаре принести кофе и сладости, но тот отмахнулся от него, как от надоевшей мухи. Джабара, одетый в черную кожаную куртку, говорил так тихо, что мне пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать его. А поскольку он говорил медленно, простыми короткими предложениями, понимать его было нетрудно.

— Товарищ, — сказал он, — ты знаешь историю Лидды?[75]

Я сказал, что не знаю.

— Позволь мне рассказать ее, друг мой. Лидда была прекрасным палестинским городом между Яффой и Аль-Кудсом.[76] Первое поселение было построено там древними греками. Они назвали его Лидда. Мы, арабы, называли его Аль-Луд. На какое-то время его оккупировали крестоносцы, которые верили, что там родился святой Георгий. В честь него мои родители и назвали меня Джорджем. Мои предки были христианами и много веков жили в Лидде. Ты знаешь, товарищ, что мы, арабы, люди очень гостеприимные и не делаем различий между мусульманами, христианами или евреями. Все жили в мире в Аль-Луде. До того самого дня одиннадцатого апреля тысяча девятьсот сорок восьмого года, когда произошла эта трагедия, которую ни один настоящий араб никогда не забудет.

Я был молодым студентом-медиком и в день этой катастрофы приехал навестить моих родителей. Мы сидели в саду под домом, где я родился, ели инжир и любовались оливковыми деревьями, которые мой отец посадил своими руками. Наше оливковое масло славилось по всей Палестине тонким вкусом и божественным ароматом. Многие пытались произвести что-нибудь подобное, но ни у кого не получалось. Но так или иначе, товарищ, около двух или трех часов дня я услышал первые крики ужаса, которые приближались к нашему дому, как приливная волна. Я побежал к воротам и увидел в конце улицы клубы пыли. К воплям присоединились треск автоматных очередей и рев моторов. Дочь наших соседей, самая младшая из детей, выскочила на улицу, за ней выбежала ее мать, крича, чтобы та вернулась. Раздалась автоматная очередь, и девочка упала, как тряпичная кукла, сбитая порывом ветра. Мать, завывая, как раненый зверь, бросилась к ребенку, но следующая очередь срезала и ее. Под ее головой веером расплылась лужа крови.

Потом я увидел колонну бронированных грузовиков, направлявшихся к нашим воротам. В кузове головной машины стоял человек с лицом убийцы, которое я не забуду до самого последнего дня моей жизни. На глазу у него была повязка. Тогда я не знал, что это был подполковник Моше Даян. Проносясь по нашему городу, солдаты стреляли из автоматов по невинным людям, как на охоте. За этим караваном смерти, товарищ, на земле остались лежать первые мученики Лидды, как животные, убитые охотниками. Нам даже не позволили убрать своих мертвых и похоронить их как полагается. Всех мужчин евреи выгнали из домов и отправили в лагеря, женщин и детей согнали в церкви и мечети, заверив, что там они будут в безопасности, а в это время грабили город, забирая все, что понравится.

Женщины и дети страдали, но, по крайней мере, их жизням ничто не угрожало. До двенадцатого июля. В тот день два еврея были убиты в перестрелке с нашими иорданскими товарищами. Тогда монстр снова обнажил свои клыки, и сионисты продемонстрировали всему миру, что они могут быть еще хуже, чем нацисты. Точно крысы-убийцы, их солдаты врывались в храмы и хладнокровно убивали женщин и детей. Некоторые из выживших в этой резне, включая меня и моих родителей, были вынуждены идти много сотен миль по равнинам под ослепляющим солнцем до ближайшего арабского города. Первыми умирали дети — от жажды и истощения. Я видел, как один ребенок утонул в зловонном колодце и как другие слизывали склизкую влагу со стен. Отставших убивали или забивали до смерти. Мой добрый друг Салим нес подушку. Это была единственная вещь, которую он смог вынести из своего дома. Солдаты, думая, что он прячет в ней деньги, выстрелили ему в голову. Он стоял прямо рядом со мной, товарищ. Он со вздохом опустился на землю, глаза закатились, как у забитого животного. Я попытался подхватить моего друга, но приклад карабина обрушился мне на затылок. Я выпустил Салима и остался гнить под палящим солнцем.