Ёсико - [128]

Я был близок к смерти, но не сломался. В самые страшные минуты я чувствовал, что все еще держусь за какую-то часть себя, достаточно сильную, чтобы выжить. Не хочу показаться сентиментальным, но в голове моей часто всплывал образ Ямагути-сан — снова и снова, как на повторяющейся кинопленке, — который был прямо противоположен сатанинскому образу из моих кошмаров и который говорил мне, что я исправляю ошибки ее поколения. Что мое сопротивление — способ вернуть доброе имя японскому народу. Она гордилась мной. Она — мой ангел-хранитель. У нас, современных японцев, больше не осталось богов. Мы не древние греки, и не верим в божественное вмешательство. И все же она всегда приходила, когда я нуждался в ней больше всего. Ее дух, без сомнения, спас мне жизнь.

13

Японская пресса окрестила нас террористами. Но в арабском мире к нам относились совсем не так. В Бейруте, Дамаске, Аммане, в любом другом арабском городе мы — Окудайра, Ясуда и я — стали легендой. Я единственный удостоился чести стать легендой еще при жизни. Все знали нас как «японских победителей Лидды». Арабских детей называли именами наших мучеников, Окудайры и Ясуды. Гордые родители просили меня благословить невинные души бесчисленных окудайр юсуфов и ясуд аль-афгани.

Меня освободили в обмен на израильского солдата. Почти сразу же мне, еще слабому и оглушенному столь внезапными переменами в судьбе, устроили тур по Ближнему Востоку. Я помню, как «Битлз» приехали в Японию в 1966-м. Примерно так же я себя чувствовал, когда приземлялся в Дамаске, Аммане или Бейруте. Совершенно незнакомые люди подходили ко мне на улице и благодарили меня за то, что мы сделали. И уходили домой счастливыми, лишь на секунду заглянув мне в глаза или дотронувшись до моего рукава. Конечно же я гордился тем, что мы совершили. Мы одержали первую настоящую победу в вооруженной борьбе за свободу Палестины. Но в то же время мне было неуютно, даже стыдно от всего этого низкопоклонства. Ко мне относились так, будто я божество. Словно я больше не был обыкновенным человеком. И кроме того, подобно первым людям, ступившим на Луну, я стоял перед выбором: что я должен был сделать, чтобы закрепить наше завоевание? К пропагандистским фильмам уже не вернуться — я теперь слишком знаменит. Да, НФОП будет поддерживать меня всю оставшуюся жизнь. Но чем бы я мог заняться? Мне ведь снова хотелось жить…

Там, в сионистском аду, я старался не думать часто о Ханако — слишком много боли эти мысли мне доставляли. Картины из прошлого, как и мысли о будущем, сводили меня с ума. Поэтому каждую очередную минуту приходилось воспринимать только в настоящем времени. Но я конечно же думал о ней. Как я мог не думать? Только почему-то всегда в прошедшем времени. Я не мог позволить себе строить иллюзий о будущем. Ибо в будущем мы расходились в разные стороны, сами того не желая. Она становилась для меня скорее зыбкой тенью из прошлого, нежели живым человеком в настоящем. Позже, снова встретив ее в Бейруте, я ощутил, что между нами будто выросла невидимая стена. Слишком много всего произошло. Я не мог поделиться с ней тем, что пережил. Она бы не поняла. И пожалуй, самым болезненным было то, что она относилась ко мне как к общественному деятелю и герою. Она захотела, чтобы я рассказал, как там было, на линии фронта в Лидде. Я ответил, что не могу точно вспомнить, на что это было похоже. Все произошло слишком быстро. Я попытался передать ей то ощущение силы, которое почувствовал. Это ее смутило. По идее, так быть не должно. Она спросила меня, имею ли я в виду силу палестинского народа. Я сказал, что я вообще-то японец. Да, сказала она, но именно Палестина дала мне эту силу. Я ответил, что все не совсем не так. Я не хотел заканчивать разговор таким образом, но стало ясно: мы не могли продолжить с того места, на котором остановились, когда были любовниками. Да если бы и смогли, у нас ничего бы не вышло. Ведь теперь она была с Джорджем Джабарой. А он своими любовницами не делился ни с кем.

Ямагути-сан я не встретил больше ни разу. Она дважды приезжала в Бейрут, когда я сидел за решеткой. В первый раз это было сразу после сражения в Лидде, когда она брала интервью у Ханако как у старшего командира японской Красной армии в этом районе. Вообще, даже простая встреча с Ханако считалась большой журналистской удачей. Какое-то время Ханако значилась номером один в списке разыскиваемых Интерполом. Коллеги Ямагути-сан страшно ей завидовали. Ее программа завоевала главную японскую теленаграду года. Потом она приезжала еще раз — уже для того, чтобы взять интервью у председателя Арафата. Люди из организации освобождения Палестины, казалось, были этим очень довольны. Этой программы я не видал.

Но зато я получал от нее письма, поскольку она была преданным корреспондентом и одним из немногих друзей, которые рассказывали о том, что происходит в Японии. Не думаю, что наши отношения прервались после сообщений из Бейрута. Люди иногда говорили о нас так, будто мы жили на другой стороне Луны. На самом деле мы жили вполне обычной жизнью. И это абсолютная правда, несмотря даже на то, что новости из Японии редко появлялись на страницах бейрутских газет или в телерепортажах. Происходящее в Японии никак не влияло на нас. Но то, что творилось здесь, влияло на Японию очень сильно. Когда японское правительство вслед за Западом раболепно поддержало Израиль после спровоцированной сионистами войны 1973 года, арабские государства вполне справедливо наказали Японию, наложив на нее нефтяное эмбарго. Слабый должен использовать любое оружие, которое есть в его распоряжении. Через несколько месяцев после введения эмбарго я получил вот такое письмо.