Эшлиман во временах и весях - [19]

И выпил Эшлиман с бедолагами на троих за ту страну, что никогда более не повторится, и закусил сырком плавленым.

В детской песочнице, где трапеза протекала, рядом с Эшлиманом трудился жук. Торопливо перебирая лапами, он двигал пустыню, хотя об этом не догадывался, поскольку пустыня его передвигалась крайне неохотно.

— Сизиф я, — пожаловался жук Эшлиману. — Чистый Сизиф!

— Не горюй, — утешил жука Эшлиман, отхлебнув. — Со мной и не такое бывало. Иной раз только из яйца вылупишься, глядь, а ты — динозавр.

— Динозавром лучше, — ответил жук, сплевывая песчинку. — Из них, вон, пташки небесные выводятся, а из меня — что? Я б пошел, да куды там…

— Да и мне пора, пожалуй…, — ответил Эшлиман, посочувствовав жуку, но тут же обнаружил, что идти ему, вообщем, некуды.

— Баба-то у тебя есть? — спросил поправившийся бедолага.

Эшлиман задумался. Баба-то была, женился он по нетрезвой доверчивости на честной одной женщине строгих правил. Такие, как известно, из ребра делаются и выгоняют мужа курить на балкон. Эшлиман послушно выгонялся, курил себе, пока балкон не обрушился под ним на землю.

Эшлиман пришел в себя, ощупал сломанные ребра, взглянул укоризненно на седьмой этаж, откуда рухнул балкон и твердо решил подаваться в иные веси, поскольку курить стало негде.

— Не, друг, бабы нету, — ответил Эшлиман участливому сотрапезнику. — Ребер на них не напасёсси…

— То-то смотрю, ботинки у тебя… — заметил сотрапезник.

— Беда, — согласился Эшлиман, взглянув на нечто невыразимое, служившее ему обувкой.

Сколько уж раз порывался Эшлиман выбросить свои бывшие ботинки, но каждый раз, принимаясь развязывать кромешные узлы шнурков, вспоминал Гордиев узел и хватался за меч. Да не находил, по счастью, меча этого, вот и ботинок не менял.

— А Новый год, где встречаешь? — не унимался сотрапезник.

Эшлиман промолчал, поскольку избегал разговоров о встрече Нового года, давно не понимая, какой он по счету, по какому календарю его встречать и чем он отличается от прежних лет. Кроме того, встречать Новый год приходилось под елочкой, обычно украшенной золотым дождем, что вызывало у Эшлимана кошмарные воспоминания о том, как он сам служил золотым дождем у Зевса.

— Наполеон я, — неожиданно представился сотрапезник. — А этот — Эйнштейн. Как у тебя с пассионарностью, Эшлиман?

— Да, так, пассионарит понемногу, — смущенно ответил Эшлиман.

— Молодец, Эшлиман! Раз так, пойдем Махмуда бить! — призвал воинственный сотрапезник.

После претерпений в чреве льва, Эшлиман, надо признаться, к христианству слегка охладел и к мусульманскому миру относился доброжелательно, поскольку заметил, что в иных весях мусульманские девушки обжимаются с парнями в подъездах, совсем, как наши в Раменском.

Обнаружив, что держал за пассионарность нечто иное, Эшлиман, дабы не показаться ученым мужам полным профаном, изложил им идею своего межпланетного антигравитационного двигателя, набросав его чертеж на невесть откуда взявшейся мятой салфетке, подобной той, на которой Ленин набрасывал Парвусу план мировой революции. Эшлиман же, чьи предки от этой революции не совсем уцелели, пошел другим путем.

Надо заметить, что сотрапезник Наполеон, отличался от других Наполеонов тем, что был не сумасшедшим, а жестянщиком, а Эйнштейн, в отличие от других Эйнштейнов, свихнулся не на абстрактной идее, а на чистом практицизме. Именно он молча протянул трешку, сопровождённую многозначительным взглядом. А что взгляд — самая выразительная форма речи ещё Даль отмечал. Эшлиман же, с детства поражавший современников быстротой разума, рванулся к трешке, при этом споткнулся о бортик песочницы, рухнул и слегка травмировал голову. Что не помешало ему, овладев трёшкой, спешно отправиться в магазин на углу, размышляя о том, насколько же был прав Ламброзо, утверждая, что в результате ушиба головы самые обыкновенные люди становятся гениальными. Не случайно, ох, не случайно земля наша столь обильна гениями!

Спровадив Эшлимана, Наполеон, чьи глаза засветились, как жестянки в лучах восходящего солнца, воскликнул:

— Гениально!

— Мы миллионеры! — коротко заметил Эйнштейн, разглаживая на колене мятую схему антигравитационного двигателя Эшлимана. — В Японии за такую идею 160 миллионов отвалят. Или 180. Адресок есть. Только на салфетках не принимают, чертеж нужен. Давай, Лобачевского покличем.

Лобачевский, проживавший в том дворе, отозвался быстро и схему рассмотрел. Но, в отличие от прочих Лобачевских, он не верил в пересечение параллельных прямых и прекрасно чертил, а, кроме того, оказался человеком совестливым и отказался делать чертеж похищенной идеи, о чем тут же оповестил автора, вернувшегося с бутыльцом.

— Не, мужики, — ответил Эшлиман, приняв положенный глоток и сотрясаясь сардоническим хохотом. — Не улетите вы никуда, я там самого главного зеркальца не нарисовал!

В восторге от своей эшлиманской загадочности, автор межпланетного двигателя пустился в пляс, но был остановлен милицейским нарядом, усмотревшим в его движениях некоторую неадекватность.

Неадекватный Эшлиман был доставлен в отделение, где ему настоятельно предложили описать веси, пространства и обстояния его бытия. Не впервые, впрочем, предлагалось подобное Эшлиману. Дело в том, что люди, знавшие о нем понаслышке, держали его за вечного жида, но при первом же взгляде держать переставали. «За державу, — говорили, — обидно», не уточняя, правда, за какую. Чтобы разрешить недоумение и кривотолки, было Эшлиману когда-то предложено рассказать о себе по радио. Эшлиман вместо этого захотел почему-то рассказать, что родину любят сокровенно, потому, что каждый не знает её по-своему, но передумал.