Эшлиман во временах и весях - [21]

Учитывая габариты паровоза, Эшлиман использовал холст во всю длинную стену своей узкой комнаты, то есть 8,5 х 3,15 и писал его при естественном освещении с такой силой вдохновения, что в комнате внятно ощущался запах депо.

Окончив труд, Эшлиман стоял перед картиной, подавленный величием своего воплощенного замысла, как поденщик ненужный, плату приявший свою, а потом нашарил в кармане мелочь и направился в магазин, чтобы обмыть великое творение.

Вернувшись к мольберту, Эшлиман оцепенел. Холст был бел и пуст. Девственно бел и девственно пуст. И даже туп он был девственно. Паровоз напрочь исчез с холста. Этот шедевр, эта сволочь паровоз, укатил за границу, оставив Эшлимана дома с бутылкой бормотухи в кармане. Это было правдой и правду эту вскоре подтвердил ОВИР, вежливо и радушно отказавший Эшлиману в сваливании за кордон во след паровозу.

Увы! О величии эшлиманского паровоза, об убийственной достоверности его подвижных и неподвижных деталей, мы можем теперь судить лишь по разрозненным фрагментам картины, которые приверженцы конструктивизма давно растащили на гайки, трубы и поршни.

После трагического опыта с конструктивистским паровозом Эшлиман остыл к живописи, но друг и собутыльник — человек-эталон, разливавший водку в самом тёмном подьезде по булькам с точностью автомата, — просил написать с него портрет. Эшлиман долго отговаривал друга, указывая на таинственное исчезновение паровоза, но тот обиделся подобному сравнению, и Эшлиман сдался.

Во внезапном порыве вдохновения он изобразил друга и собутыльника в манере, получившей позже название «кубизма» и связанной с именем Пикассо. Деформировав черты собутыльничьего лица, отчасти поменяв их местами и придав им геометрическую видимость, Эшлиман добился в этом портрете необычайной выразительности.

Но увы, исчез с гениального холста и друг его, и собутыльник. И не только с холста он исчез, но и из жизни. Два года оплакивал его Эшлиман и пил, что придется, за его возвращение. А когда не оплакивал, то писал животных.

Первым анималистическим опытом Эшлимана было изображение коня, исполненного в той незамысловатой манере, что открыла путь наивному мастерству испанского средневековья и всем более поздним примитивистам. Стоит ли говорить, что незамысловатый конь мгновенно исчез с холста и затерялся среди тучных табунов Кочубея.

За два года оплакивания собутыльника, животные стадами сбегали с холста Эшлимана. Исполняемые в разных манерах, открывающих новые направления в мировой живописи, они, естественно, не слишком строго соответствовали устоявшимся в природе образцам. Поэтому эволюции животного мира, как и отдельным случаям мутации, мы обязаны не естественному отбору, а исключительно художественному творчеству Эшлимана.

Последним опытом Эшлимана в жанре анималистики оказалось изображение роскошного бразильского попугая, которому Эшлиман придал несколько удлиненный и волнистый силуэт, что позже отличало манеру Эль-Греко. В отличие от остальных животных, покидавших холст Эшлимана мгновенно и неуловимо, попугай тяжело спрыгнул с холста на пол, грубо и вполне предметно выругался, а потом пробил клювом эшлиманский ботинок вместе с ютившейся в нем ногой. Презрительно оглядев пляшущего от боли Эшлимана, попугай сплюнул и развязно заковылял к распахнутому балкону. Там он вскочил на решетку, обложил Эшлимана матом на всю улицу, дождался проходившего мимо троллейбуса, спланировал на его крышу — и был таков. Уязвленный в своем авторском самолюбии, Эшлиман погрозил вслед попугаю кулаком и на том покончил с анималистикой навсегда.

Но тут в дверях возник друг и собутыльник, человек-эталон, оплакиваемый и поминаемый различными напитками. Эти два года друг провел в психушке, где его усиленно переписывали, возвращая из кубизма в соцреализм, в результате чего друг стал и вовсе ни на что не похож.

Обнял его Эшлиман, прослезился и поклялся никогда не подходить к холсту. И не подходил. Только однажды страшный приступ супрематизма заставил его сочинить черный квадрат и срочно подарить его Малевичу, у которого ничего с холстов не пропадало. Благодарный Малевич дал Эшлиману совет рисовать ангелов — они, де, и без тебя летают. С тех пор Эшлиман только ангелов и рисует, справедливо полагая, что чем больше ангелов, тем лучше.

Но изображению ангела, помещенному в нашей монографии, мы обязаны не Эшлиману, у которого никакие такие произведения не сохраняются, а самому ангелу, любезно предоставившему нам копию одного из набросков Эшлимана».

Дополнение, не вошедшее в основной текст по техническим причинам:

«Как-то раз приснилась Эшлиману обольстительная дева, сочетавшая в себе черты тигрицы, лани и белочки. Не в силах преодолеть свое влечение к этой прелестной химере, Эшлиман поутру изобразил ее на холсте, откуда она, понятно, тут же и соскочила. Но Эшлиман был к этому готов и дал объявление в газету о пропаже прелестницы, подробно описав ее своеобразный облик. И несмотря на то, что существа, подобные эшлиманской химере, на земле невозможны, на земле все еще возможны чудеса — тем более, когда за них обещано вознаграждение.