Эшлиман во временах и весях - [17]

Cвершился и собственный побег Высоцкого из той хваленой жизни, к которой все мы «для верности прикованы цепями», но шквальный поток его песен сорвал зонное ограждение и навечно влился в круг нерасторжимого бытия.

Эшлиман во временах и весях

Когда-то Эшлиман — с последовательностью овцы, живущей на овчарне, пса, живущего на псарне, скворца, живущего в скворечнике, или коровы, живущей… et сetera, et сetera — жил на эшлимановке.

Еще недавно, когда поток ворованных денег хлынул в центр Москвы, смывая ветхие перегородки и крыши старинных особняков, можно было бросить взгляд на окно эшлиманского обитания — славного тем, что было оно когда-то гостиницей, куда свозили провинциальных барышней на выданье в Дворянское собрание, где балы и женихи, — и увидеть сквозь него вполне равнодушное небо. А были времена, когда малолетний нарушитель Эшлиман по этой крыше убегал от дворника и других недругов, став столь неотъемлемой частью пейзажа, что все и до сих пор знают: если бежит кто-то по крыше — значит, Эшлиман.

Через выбитое ли окно, дверь или крышу окончательно исчез Эшлиман, разрушенный, как и его обитель, новыми временами, установить не представляется теперь возможным. В последний же раз Эшлиман был замечен, когда покидал сей дом, собираясь на службу.

Приходит, а ему и говорят: «Ты что же это, братец, опоздал? Не знаешь разве, что часы на летнее время перевели?» Эшлиман пытался возразить, но нужных слов, как всегда, не нашел. Обиделся и подумал мстительно: «Ладно, вот переведу вам время, будете знать!» И перевел. Да так, что теперь не только на его бывшей службе, а нигде и никто не знает, в каком времени живет. Не знает этого и сам Эшлиман, поэтому на всякий случай живет во всех временах сразу.

Вот он, изгнанный из присутствия, невеликий, подобно героям классической литературы, гражданин Эшлиман, направляется к магазину за четвертинкой, покачиваясь под бременем предоставленной ему двойной свободы. Он и сам уволен, и советская власть, всегда загонявшая его на службу, уволилась тоже. Мыслит Эшлиман о том, что со службой ему никогда не везет. Служил, было, в кавалерии, в кино снимался, как человек, в фильме «Пан Володыревский», например, до сих пор его затылок виден, но так к лошадям привязался, что и не заметил, как стал кентавром. И все, вроде, неплохо складывалось, пребывание в кентаврах с педагогической практикой удачно сочетал, героев разных мифологических пестовал, пока один из них, самый знаменитый, возьми, да запусти в него по ошибке отравленной стрелой — мало не показалось. «Всегда эти герои ошибаются, и всегда — за наш счёт», — подытожил Эшлиман свой педагогический опыт.

Да и мысли нехорошие лошади вызывали: вот, к примеру, Александр Македонский, ездил себе на Буцефале, а Дон Кихот — на Росинанте — и ничего. А Пржевальский на лошади Пржевальского ездил — так до сих пор говорят, что Сталин на него похож.

А в детстве Эшлиман так любил мыслить, что в науку едва не угодил, но одумался. Там ведь как — попал в естественные какие науки, так сиди себе и жди, когда яблоко на голову упадет да закон тяготения откроется. А если не яблоко, а кирпич, скажем? Бывали случаи. А какие законы после того кирпича открываются, так и до сих пор не известно.

Но и в противоестественных науках не легче — переводишь, к примеру, с коптского апокрифическое евангелие от Фомы, да и хватишься вдруг, что по-коптски ни бельмеса не смыслишь. Только и спасение, что и без всякого коптского знаешь, что там этот Фома Неверующий наплёл.

Или, вот, Дарвин, как вспомнишь — озноб по коже. В психушку человек сыграл. А начинал то как — труд издал знаменитый «Происхождение видов». Ну, написал бы, и ладно, дали тебе лауреата, так и сиди тихо, — ан, нет, в джунгли потянуло, полюбопытствовать решил, как там эти обезьяны работают и эволюционируют. А обезьяны труда знаменитого не читали — прыгают себе по лианам, бананы жуют и любви предаются необузданно. Начал их Дарвин, учить теории следовать и полегоньку в людей превращаться, а потом плюнул — чего, говорит, мне, больше всех, что ли, надо? Не хотят людьми — пусть обезьянами подыхают. Но, признаться, втянулся доктор в обезьянью жизнь, домой приходить перестал, шерстью порос и тоже начал прыгать по лианам и любви предаваться необузданно.

А тут — жена, конечно. Глаза проплакала, по джунглям таскаясь, — и застукала, наконец, своего Дарвина голого с обезьяной. «А! — кричит, — сукин сын! Вот, какие эксперименты ты тут ставишь!» А доктор ей в ответ: «Уходи, Дарвиниха, ничего ты в естественной природе не понимаешь!» Жена, конечно, в милицию — бросил, дескать, с обезьяной живет, алименты не платит.

Отловили Дарвина, запихнули в воронок, в отделение доставили. «Пиши, — говорят, — объяснительную». Дарвин сел — и второй том «Происхождения видов» написал, где доказал, что не люди от обезьян, а обезьяны от людей происходят. Аргументы, надо заметить, привел неопровержимые и от прежней своей теории камня на камне не оставил.

Рукопись понятно, изъяли, она и потеперь в закрытом архиве хранится, а Дарвина побрили, помыли — и жене на поруки отдали. Заскучал доктор Дарвин, с Эшлиманом запил, все по потолку прыгал, в джунгли просился. Вот и кончил институтом Сербского. Навестить бы надо.