Эшлиман во временах и весях - [15]

«Охоты» призваны изменить духовную природу человека с ее способностью к взлету и побегу за флажки, выработать «новую историческую общность людей». Процесс насильственного преобразования «живых людей, скрытых врагов нашего народа» (И. Сталин) обнажен до его кровавой сути извращения природы, закабаления вольных существ в охранников, в псов, натасканных на человека.

Жизнь, сохраненная ценой утраты свободы и духовного облика, — это, по Высоцкому, существование в псах, в бессловесности. Образцовый советский человек, жертва и порождение тотального насилия, вполне традиционно ассоциируется у Высоцкого с псом. Усилиями М. Булгакова («Собачье сердце») и Г. Владимова («Верный Руслан») разработка этого человеческого типа значительно обогатила образы собак со времен «Каштанки» и «Белого пуделя». Когда-то свободные существа («отдаленная наша родня»), псы занимают теперь место в аппарате насилия, и место это точно обозначено Высоцким. Не вступая в прямую схватку с волками, они «лают до рвоты», что указывает, быть может, на их преимущественное использование в словесном жанре, в той идеологической травле, которую они из соображений престижа называют «борьбой».

Но «псы» — только низшая группа преследователей, в отличие от «егерей», «загонщиков», «ловчих», «стрелков», «сторожащих» и «стерегущих», которые в структуре общества, по Высоцкому, занимают место княжеской дружины. Деятельность их, столь незатейливая в идиллическом прошлом (топтание ногами по живому), в развитом социалистическом обществе усложнилась и дифференцировалась. «Конные и пешие», они не только участвуют в облавах («загонщики»), подстерегают попытки («стерегущие») и сообщают о замеченном намерении («сторожащие») вырваться на свободу, но и выслеживают («егеря»), и вылавливают их («ловчие»), и приводят приговор в исполнение («стрелки»).

Опознав, таким образом, в «охотниках» высший слой властей Заповедника, государственная принадлежность которых подчеркивается аллитерированием стиха сугубо национальным звуком «ща», посмотрим, как оценивает Высоцкий жителей этого Заповедника, надежно изолированных от мира флажками и границами.

Сколько их, хищных и травоядных,

Шерстью линяющих, шкуру меняющих,

Блеющих, лающих, млекопитающих,

Сколько летящих, бегущих, ползущих,

Сколько непьющих в рощах и кущах,

И некурящих в дебрях и чащах,

И пресмыкающихся, и парящих,

И подчиненных, и руководящих,

Вещих и вящих, рвущих и врущих —

В рощах и кущах, в дебрях и чащах…

Сближение жертв с насильниками, «зверей» с «людьми», напоминает полюбовную монолитность знакомого нам общества, в котором неоднократно и торжественно провозглашали единство партии и народа. В этой социальной утопии — или антиутопии — поведение верноподданных пародирует идиллические отношения, якобы царящие в реальном «заповеднике». «Ловко, продуманно, просто, с умом, мирно, зачем же стрелять?». Эта характеристика неожиданно уподобляет «охотников» ворам в законе, столь же полюбовно организующим свои взаимоотношения с народом: «Мне каждый деньги отдавал без слез, угроз и крови» («Формулировка», 1962). Если из-под масок «блатных» ранних песен Высоцкого выглядывали лица обыкновенных людей, то теперь за человеческими физиономиями «охотников» проглядывают блатные рожи. Это особенно заметно в «Охоте с вертолета», представленной как чисто уголовная акция. Живя в мире обратимых понятий, Высоцкий использовал принцип «новояза» для создания контрапункта в той симфонии символов, которая разыгрывается в его поэзии.

3.

Будничная борьба за осуществление идеалов «заповедника» — долгое, серое, лишенное фантазии пожирание человека государственной машиной — выражено Высоцким экстремальными поэтическими средствами, наполнено страстью и отчаянием перед ужасом творящегося зла. Поэтому и идет в его песнях бесконечное кровавое избиение животных.

Но война против безоружных скоротечна, как бойня, и летопись поколения уже написана кровью на снегу: «…На татуированном кровью снегу наша роспись: мы больше не волки!». Кажется, вот и конец кровавой драме, и так затянувшейся на десятилетие, — но мелькнула ухмылка усмиренного волка, уцелевшего в собаках среди собак, обнажились, неожиданно напоминая шепелявого волхва, гнилые обломки зубов, сквозь которые он трижды прохрипел: «Тает надпись: мы больше не волки!».

Он и сам смотрит, и своим кричит: «К лесу, волки!..». К лесу, извечному прибежищу гонимых, к «зеленому прокурору» зэков, куда бежали и староверы, и крепостные, и сама Россия от татар, — бежали, хороня образ свой от ярма и рабства. Но как ни велика Россия, а в лесу не спрятаться.

Били в ведра и гнали к болоту,

Вытирали вспотевшие лбы,

Презирая лесов позолоту,

Поклоняясь азарту пальбы.

В отличие от «волков», «кабаны» Высоцкого не пользовались популярностью в обществе, никто не торопился узнать себя в этих угрюмых, грубых, заскорузлых животных, не восклицал: «Да это ж про меня!». Даже автор, воплощавшийся в «волков», в «Охоте на кабанов» остался сторонним наблюдателем. А было это — про коренное крестьянское население, низведенное до того, что и признать его некому.

Характер и судьба нелюдимых обитателей лесных суглинков — некогда народа, корчевавшего леса и хоронившегося в них от врагов, выраставшего на ржаных зернах и темных преданиях, сосредоточенного в своем радении о скудной земле, одинаково равнодушного и к императорскому орлу, и к бутафорским колосьям социалистического герба, — выражены в этой аллегории Высоцкого, в «Охоте на кабанов».