Эшлиман во временах и весях - [13]

До последней перекладины добрался, повис и, оттолкнувшись, в снег полетел. Ощупал — цел, вроде.

И тут она рядом рухнула. Обнял ее, поднять хотел, но только голова в сторону откинулась, распались волосы, и кровь в приоткрытом рту зачернела.

Сидел с ней в руках, укачивал, выл, не заметил, как брать подошли.

“Я все сохранила, что ты мне подарил…”

Охота на человека

Все вернулось на круг,

И Распятый над кругом висел.

В. С. Высоцкий

1.

Лунной ночью, стоя в люльке канатной дороги над памирской рекой Вахш — в переводе Бешеная, — ошеломленные стенанием и храпом воды, проламывающей путь в скалах, ворочащей валуны и дробящей камни в лунную пыль, вы заметите вспышки серебряных нитей, пронизывающих ущелье, — ток воды через воду, движение струй, слитых в единый стон, единую страсть клокочущего потока.

Так собирает в единый поток многозвучное песенное творчество Владимира Высоцкого стремление к духовному освобождению человека. Проявившееся еще в раннем «блатном» цикле как стихийная жажда воли заточенных персонажей, это стремление обрело трагическую глубину в песнях, отвергающих земную реальность, полных тоски и томления живой души, заключенной в мертвом предметном мире.

Идея свободного утверждения личности проявлена в песнях, посвященных противоборству человека его рабской судьбе, социально обусловленной тоталитарным насилием. Эта драматическая тема, требовавшая от человека воплощения в поступке, решалась поэтом в многочисленных военных песнях — «песнях-ассоциациях», на чем настаивал Высоцкий, песнях-метафорах, выражающих экстремальными поэтическими средствами социальную трагедию народа.

К непосредственному воплощению противостояния власти и общества Высоцкий обратился в 1966 году, помеченном процессом Даниэля и Синявского, переложив на современный лад пушкинскую «Песнь о вещем Олеге».

Пушкин, сам в некоторой степени кудесник и любимец богов, обращается к летописному источнику с патриархальной просветленностью, возвращающей нас к его известному восклицанию: «Что за прелесть эти сказки!». Вот как комментирует он легенду о князе Олеге в письме к А. Бестужеву от 1825 года: «Товарищеская любовь старого князя к своему коню и заботливость к его судьбе есть черта трогательного простодушия — да и происшествие само по себе в своей простоте имеет много поэтического».

Искренне сочувствуя князю, Высоцкий напоминает, к каким печальным последствиям привело досадное недоверие волхву: «Олег бы послушал — еще один щит прибил бы к вратам Цареграда!». Вместо одного щита на воротах было бы два, и потомкам было бы легче примириться с действительностью. Но недоверчивый князь погиб, не прибив второго щита, разочарование породило у потомков скептицизм, изощрило их лукавый ум и заставило пересмотреть отношение к летописным источникам.

«Все мы сказками слегка объегорены», — сетует Высоцкий в своих вариациях на тему кота из пушкинского же Лукоморья, и недоверие его к преданию заходит настолько далеко, что и подлинность самой лошади вызывает у него сомнение. В простом, вполне будничном занятии князей — верховой езде — Высоцкий, сын своего лукавого века, находит скрытый смысл и утверждает, что «в переносном смысле они ездили на народе».

Это утверждение он развивает в песне «Бег иноходца» (1977[1]), где состояние лошади описано как собственный опыт: «Вот и я оседлан и стреножен, рот мой разрывают удила». В «Беге иноходца» много других подробностей взаимоотношений наездника и лошади, которых мы теперь касаться не станем. Заметим только, что различное обращение князей образцов 1822 и 1966 годов со своими лошадьми определяет и разное отношение к кудесникам. Пятьдесят пламенных лет (1917–1966) лишили волхвов их прежнего ореола, и в песне Высоцкого волхв предстает перед новым и уже вполне самодеятельным князем в несколько потрепанном виде:

Как вдруг подбегает к нему человек

И ну шепелявить чего-то.

Очевидно, что долгая жизнь вне закона сказалась потерей осанки, высокомерия, а также зубов, и как ни шепелявила подбежавшая фигура, видимого впечатления на князя она не произвела. Поэтому немного спустя, «ну только собрался идти он на вы», волхвы появляются уже компанией, предварительно хлебнув для храбрости:

Как вдруг прибежали седые волхвы,

К тому же разя перегаром, —

деталь, обличающая в современных кудесниках деклассированных личностей, пьющих разную дрянь и занюхивающих мануфактурой.

Эта сомнительная компания, окружившая князя, дословно повторяет предсказание волхва 1822 года: «Примешь ты смерть от коня своего!».

Князь образца 1966 года, лишенный как легитимности, так и рефлексии, решительно применяет к волхвам административное взыскание:

И долго дружина топтала волхвов

Своими гнедыми конями.

Всевластию дружин мы обязаны рождением жанра скоморошьего, нарочитой примитивизацией стиля («злая гадюка кусила его») и самой манерой исполнения Высоцким «Песни о вещем Олеге», манерой, которая не столько пародирует Пушкина, сколько характеризует современность, описывая ее как самые мрачные времена бесправия. Одной лексической деталью Высоцкий переносит предание в современность, а князя — из рыцарских времен во времена преодоления волюнтаризма в области внутренней политики. Заметив, что покаравший волхвов князь «свою линию гнул, да так, что никто и не пикнул», Высоцкий высказывает предположение, что некоторое искривление партийной линии, имевшее место в недавнем прошлом, успешно преодолевается.