Эшлиман во временах и весях - [11]

Теперь же эта тайна откровенно раскинулась под ним, растянув губы, обнажая первичный смысл и цель всего сущего. Она усмехалась, дурочка, над жизнью его, над беспрестанными поисками форм, оттенков и гармоний, над усилием запечатлеть себя в вечности. Принадлежность своего дара тому подлинному, непреходящему, что, как и все, принимал за признак вечности, он всегда чувствовал. Он полагал себя частицей великого замысла, это и держало его, позволяя преодолевать невзгоды и стряхивать временное, ту мишуру…

Он додумывал что-то главное, когда она призывно заелозила под ним, эта воплощенная вечность — бессмысленная и анонимная, как соитие. И заслониться от ее ужаса своей палитрой он уже не мог.

— Да зовут-то тебя как?

— Ва-ва… кава, — привычно повторило существо, принимая эти странные звуки за свое имя.

Клава, наверное, да зачем мне? Бедные мы животные, нет у нас имен и приткнуться нам не к кому, — промелькнуло. Да и сгинем оба — очас, моя дурочка, очас — в никуда сгинем. И тебя с собой заберу.

Но и тени сожаления не ощутил. По ту сторону понимания, где он теперь находился, ничто уже не имело значения. И он скрепил ее гибель, властно войдя в простертое под ним, доверчивое, отозвавшееся немой жалобой.

— Мой грех, смертный, — признал он со странным торжеством. — Это тебе за все.

“Не ей, — думал, — не ей. Создателю обманувшему. Чтобы помнил, что жил я здесь, тем только и жил, что им вложено”.

Заметив, как она, словно дитя, с удивлением осматривает срамное свое место, сказал:

— Сходи подмойся, вода в ведрах, а хочешь — можно и у колодца.

Прислушиваясь, она повела головой, запрокинула ее вверх и застыла в каком-то не свойственном людям движении. Она не поняла, не привыкла к моему голосу, — решил он, наблюдая за странной ее позой. А собак наверняка понимает, как и они ее. По движениям, по запаху. У них инстинкт, они другим понимают, и понимают другое, что мы потеряли давно. Вот и выдали нам взамен понятия добра и зла, которые всегда путаем, а только инстинкт нас тут и держит. А что она девочкой была, дичары ее знают? Но это ведь человеческое — быть девочкой. Им то что? А может, оттого и подпустили ее к себе? Но я вот тоже смерть свою чую, за смертью и ушел, как животное, так все равно не подпустят. Да и незачем, а жаль.

Он поднял девчонку и подтолкнул к двери. Обрадовалась, вышла нагая, как была, а он, откинувшись в постели навзничь, разглядывал древесные разводы потолка и слушал топотание босых ног на ступенях крыльца, погромыхивающее ведро и плеск воды.

Значит, только страх перед истиной удерживает здесь? Прячемся от нее трусливо в созданиях своих, мучаем себя, цели ставим, а на самом деле только ширму и строим — чтоб не увидеть, не ужаснуться. И зачем надо было так наглядно открывать мне эту истину теперь, подсунув конопатую дурочку, заманив желтым всплеском на волшебной поляне? Зачем мне знать, что все просто, как соитие с идиоткой, а никакого другого смысла нет и не было во всем, чем я жил? А может быть, такое только перед концом и открывается?

— Да, перед концом, — повторил вслух, утверждаясь в том, что иного выхода этой связи с безымянной дурочкой ему не будет.

Когда она вернулась, то вскочил, нахлобучил ей куртку на нагие плечи и бросился за мольбертом. Хотел увести ее на поляну, но опомнился. После того, что он сделал — не над ней, над собой — все было обрублено, оставлено по ту сторону жизни. Не напишет он ни ее, ни лиловые подтеки ветвей, которые она наполняла тревогой и светом. Никогда и ничего он уже не напишет, потому что нет больше в его сердце ни света, ни надежды. И тревожиться не о чем.

Он не стал размачивать кисти, а просто подошел и лег к ней.

— Вы так меня лю… лю… так, да? Значит, счастливая… тяперьча, — сказала. — А преждь рази дичары лю… и лю…

И замолчала на этом “лю” так, что он услышал ее кровь, приливающую к лицу. Она ушла от него в свой стыд, в закрытое свое, неназванное. Сидела она в постели, раскрыв доверчивую слабую грудь, проглянувшую под желтым распахом, и он снова потянулся на запах, утопил в ней лицо. Он не ошибся — то изначальное, чему она принадлежала и что так непреодолимо влекло его, источалось ее существом и забивало въевшиеся в кожу горькие запахи примятой травы и ожидания. То, что каким-то чудом ощутил он в ней там, на поляне, а как это писать — кисть бы нашла.

На случайное мгновение в нем колыхнулась жалость, он склонился и взял в ладони простодушное, изумленное своим счастьем лицо. “Бедная девочка, — подумал, — совсем звереныш. Ведь это первое ее, единственное приобщение к мужчине, а она и порадоваться не успеет”. И удивился тому, что чувствует ее близкий конец столь же ясно, как свой.

Но и мгновенное сострадание, едва вспыхнув, угасло за незримой чертой. Неожиданно грубо он сорвал куртку с послушного, знакомого уже тела и снова вошел в него, каждым толчком мстя — не безответной дурочке, а миру божьему, подложившему ее — как свое последнее откровение.

— День, день? — она спросила.

Он взглянул в окно. По ту сторону день стоял без имени.

Когда она неприметно ушла, догнал, едва удержав за скользкие плечи.

— Дичары блазнят. Скучают за мной… тута… Дичары, — и кулачком постучала по груди.