Еще дымит очаг… - [9]

Я уехал из дому. Наверное, очень глупо поступил я, она-то в чем была виновата? Просто злость во мне взыграла. Глупо, а? Так оскорбить…

— Не знаю… может, глупо, а может, умно… я не могу судить… Ты ее вспоминаешь часто?

— Раньше вспоминал, а сейчас нет, она замуж вышла. Здесь в городе живет. Видел ее на базаре, такая пышная стала, чем-то своего отца напоминает. Они так быстро меняются…

— Да, очень быстро.

* * *

Не знаю почему, но больше всего мы, три прикованных к постелям человека, говорили о любви. Наверное, это оттого, что в нашем положении хочется говорить о главном.

* * *

— В любви мне не везет, — продолжал студент. — Когда я из дому ушел, устроился на другую подстанцию работать. На той же реке, но внизу, почти у самого моря. Обслуживало эту подстанцию всего десять человек, все семейные, один я холостяк. Совсем бы там погиб от скуки, если бы не сошелся близко с семьей инженера. Он был лет на десять старше меня, очень умный, толковый человек и простой. Все какие-то опыты делал. Жена его говорила, что он диссертацию пишет. А сам молчал, хвастаться не любил.

Жена его оказалась моей ровесницей. Удивительная у нее была черта — всему она радовалась. Радовалась хорошему человеку, чистому небу, яркой луне, серебряной лебеде, разросшейся за белым зданием нашей подстанции. Всему она радовалась, всему удивлялась. Глаза у нее в такие минуты загорались ярко и все лицо ее, смуглое, нежное, с детскими ямочками на щеках, освещалось каким-то необыкновенным светом.

К ним в гости я шел всегда с предчувствием радости и действительно уходил от них всегда словно обновленный, с огромным желанием жить и работать.

Я провел на этой подстанции осень и весну, стояли уже вялые летние дни.

В тот день, после обеда, ударил сильный ливень. К вечеру он стих, и все вокруг засверкало. Дежурство мое было с двенадцати часов ночи, впереди ждал меня длинный вечер. Я сидел на подоконнике и любовался радугой, перекинувшей свое коромысло от темно-синих гор до светлого моря.

Мне очень хотелось пойти к ним, но я знал, что он уехал в город. Я смотрел на радугу, а видел перед собой ее глаза, волосы, ямочки на щеках. Наверное, целый час я ходил по комнате взад-вперед и не мог освободиться от этого наваждения. Машинально побрился, надел брюки от нового костюма, туфли, белую рубашку, завязал галстук. Вдруг увидел себя в оконном стекле таким франтом и покраснел до слез. Потянулся развязать галстук, раздеться, а в это время стук. Открыл. Она стоит на пороге/

— О, ты уже готов! — говорит мне так, как будто ничего нет странного в том, что я будний вечер стою выряженный, как жених, посреди своей комнатки. — Пойдем, — говорит, — поскорее, а то горячее остынет, пойдем!

Взяла меня смело за руку и повела за собой.

Дом их был близко. В празднично убранной комнате был накрыт стол, в хрустальной вазе стояли полевые цветы.

Мы сели друг против друга.

— Выпьем! — налила она бокалы.

— В честь чего? — совсем потеряв голову от смущения, грубовато сказал я.

— Обязательно пить в честь чего-то! — она улыбалась грустно и в то же время как-то очень дерзко. — Обязательно все делать только со смыслом, а если мне хочется выпить за радугу, что угасла недавно!

— Вы тоже смотрели на нее? — глупо спросил я.

— Да, смотрела, поэтому мы и празднуем! — В ее взгляде скользнуло что-то обволакивающее, одурманивающее. Она засмеялась громко, неудержимо. — Ну выпьем же, выпьем еще!

Глаза ее сияли, лицо горело, во всем ее облике была какая-то необыкновенная чистота и легкость.

Мы пили вино и не хмелели.

— А Коля не видит радуги, — сказала она вдруг о муже, — ему днем и ночью мерещится его диссертация. Для него радуга — разноцветная дугообразная лента на небосводе во время дождя, образующаяся вследствие преломления в водяных каплях солнечных лучей.

Она сказала это горько, плечи ее опустились, стала такой маленькой, такой беззащитной. Я пересел к ней, обнял ее за плечи. Она уткнулась мне головой в грудь и стала плакать. Я поцеловал ее по-братски в щеку, потом в губы…

Голова у меня закружилась, ты знаешь, как это бывает. — Студент замолчал, полез под подушку за сигаретами, закурил.

Я молчал, я знал, как это бывает.

Раскурив сигарету, он продолжал придушенным от волнения ломким голосом.

— Поднял я ее на руки и целовал уже не по-братски. Она вырвалась. Я снова схватил ее. Она опять вырвалась. Отскочила в угол комнаты, глаза удивленные, обиженные, огромные.

— Я тебя не для этого позвала, — говорит мне тихо, ласково, — и ты тоже не можешь ничего просто так, без умысла. — Поглядела на меня долгим-долгим взглядом. — Иди, — говорит, — на работу опоздаешь, тебе в двенадцать заступать, а уже без четверти.

Вышел я в ночь, как оглушенный. Работал, как во сне.

На другой день приехал ее муж. Я чувствовал себя, как кот, который пытался достать мясо из кипящего супа и обжег себе всю морду. В тот же день рассчитался и уехал.

Мы долго молчали.

— А ее-то ты вспоминаешь?

— Да, — отвечал «инженер», — каждое утро вот уже два года, едва проснусь, я вижу перед собой ее глаза.

7

За окном уже совсем заголубело. Мы говорили о девичьей чести, которая, по нашим обычаям, ставится чуть ли не выше всех других человеческих достоинств, говорили о таинствах первой брачной ночи, вспоминали рассказы, слышанные в детстве о том, как жених, случалось, выбрасывал нагую невесту в окно, и тогда свадьба кончалась кинжальной схваткой родственников жениха и невесты.