Еще дымит очаг… - [7]

— Эй! Он (отец) после Магомеда. Просил принести ему ужин и четки.

Вот тогда мне по-настоящему становилось страшно: пока мама буйволицу подоит, пока по хозяйству управится, я знал, что совсем стемнеет. А мама медленно ходила по двору. Долго мыла руки перед тем, как доить буйволицу. Долго разговаривала с соседкой. А на дворе становилось все темнее и темнее. «Неужели она не может понять, что скоро будет совсем темно и страшно! Неужели она не может поторопиться!» Нет, мама не чувствовала моего состояния. Когда она, наконец, вручала мне узелок, бывало совсем темно.

С замиранием сердца приближался я к кладбищу, пристально, напряженно вглядываясь во все, какие-то силуэты виделись мне впереди. Я останавливался — и они останавливались. Я шел — и они шли. Вот уже неясные силуэты становились четкими надгробными камнями. Нас разделял ров, а за ним, я знал, я чувствовал, я видел, — покойники; они лежат покамест тихонько, они поджидают меня, и каждый из них там, в глубине, отодвинулся из-под своего тяжелого надгробия в сторонку, чтобы легче выскочить и схватить меня… Вон там, в земле, отодвинулся вместе с другими из-под своего камня старик Курбан, бывший сторож колхозной бахчи. Его похоронили две недели тому назад, я видел, как его несли сюда. Сейчас он меня схватит и загрызет своими железными вставными зубами.

С перепугу я начинал шептать все молитвы, которые знал. Я был не в силах смотреть по сторонам, я глядел только прямо перед собой, но все равно я прекрасно знал, как идут, как крадутся они между камней — высокие, в белых саванах… Я зажмуривался от страха и, рискуя врезаться лбом в какое-нибудь надгробие, бежал со всех ног вперед. Когда я открывал глаза, я видел, что уже совсем скоро кладбище кончится, я уже среди зарослей держидерева.

Сердце мое немножко успокаивалось, но страх не проходил, я продолжал шептать молитвы одну за другой, одну за другой…

Оставалось впереди всего две-три могилы, я оборачивался назад — высокие надгробия похожи на солдат, и все это войско бежит за мной, высокое, плоское, ледяное, ужасное войско…

Я прибавлял ходу, шаги мои, казалось, со звоном лопались в настороженном безмолвном и темном воздухе, земля звенела под босыми пятками… Так я и сам не знал, как приходил на мельницу…

Конечно, я расплескивал почти весь суп. Спасибо, отец не ругался.

Да, страшно было шагать вот так через кладбище, но еще страшнее, когда осенним пасмурным вечером мать даст фонарь на дорогу.

С первого взгляда может показаться, что с фонарем идти спокойнее, а теперь я вспоминаю, что с ним было даже еще страшнее. Фонарь давал только круг света, а там, за кругом, черный ад. Фонарь, покачиваясь, в руке и выхватывая из тьмы своим светом то одно, то другое надгробие, создавал такое впечатление, что покойники то и дело шныряли между плитами, белые, узкие, ловкие.

Но все-таки, как бы ни был велик страх перед кладбищем, у меня никогда не пропадало желание ходить на мельницу.

Ах, как я любил глядеть на быструю воду в деревянных желобах, на белый вихрь там, где вертятся лопасти, как я любил, когда в лицо мне попадали холодные брызги воды.

Любил стоять на арбе в прохладе большого тутового дерева и чутко прислушиваться ко всему, что происходит вокруг.

Любил я пасти за мельницей, на поляне, лошадей и бычков, что гуляли без дела в ожидании, пока хозяин смелет свое зерно и позовет их везти его домой.

Часто и с удовольствием взвешивался я на больших железных весах.

Но больше всего я любил слушать мельничную музыку. Шум воды, грохот жерновов, беспрестанный барабанный бой палочки-камархи, регулирующей приток зерна в жернова, — все, что создавало чудную музыку.

Когда заглянешь внутрь мельницы, войдешь в дверь, то поначалу ничего не разберешь: таким плотным туманом стоит в воздухе мучная пыль.

Крутятся, гудят, кряхтят старые жернова, медленно ссыпается в закромки желтоватая кукурузная мука, сыплется, сыплется, растет острый бугорок. Всунешь в этот бугорок руку и ворошишь ласковую теплую муку, сожмешь в руке и кладешь в рот комок с отпечатками пальцев. Так вкусна, так ароматна мука, что хочется есть и есть ее бесконечно.

Вот и мельник. И борода его, и усы, и войлочная шляпа белым-белы от мучном пыли, и брови белые, как у деда-мороза. Мельник пробует муку и, видимо, недовольный ее качеством, начинает настраивать, подкручивать свою мельницу, как музыкант настраивает кумуз.

Да, как кумуз. Мельница знает столько мелодий… Лежишь, бывало, на полных мешках, не думаешь ни о чем, и слушаешь мельницу, и чудится то дробь свадебного барабана, то протяжный крик гармонии, то нежные девичьи голоса…

Хорошо спать на мельнице. Ах, как славно убаюкивает она своей такой доброй и мягкой дрожью.

Покрытый мучной пылью вздрагивает высоко на гвозде, покачивается чуточку фонарь, жернова вертятся, мельница вся дрожит. Покачивается фонарь, и кажется, словно все качается потихоньку, как зыбка, качается старая мельница и напевает сама себе колыбельную.

Все видишь, все чувствуешь и засыпаешь вдруг, а потом вздрогнешь, оглядишься, где это я?

Ночь темная за дверью, жернова вертятся, зерна сыплются так же неторопливо, как мой отец перебирает четки, а там, в высоком деревянном конусе, что над жерновами, еще целый мешок кукурузы. Я ведь недавно заснул, можно дремать спокойно. Так и сидишь до утра в полусне-полуяви. (Отец порою оставлял меня на мельнице вместо себя.)