Ермолова - [30]

«Я не могу там оставаться – духи

Преследуют меня…»

Мария Николаевна делала несколько быстрых шагов со ступеней храма, стараясь избежать теснившихся вокруг нее людей, она в изнеможении вздыхала:

«Хочу вздохнуть под вольным небом…» –

и произносила тихо и задушевно:

«Казалось мне, что видела я милых

Моих сестер, Луизу и Алину.

Они, как сон, мелькнули предо мною.

Ах!..» –

с грустью вздыхала она, покачивая головой…

«…То была мечта…».

Она оглядывала собравшийся народ. Алина и Луиза робко подходили и обращались к ней. Она замечала их – и слабая радость озаряла ее печальное лицо. Она не бросалась к ним: она ласково отвечала на их робкие объятия, восклицая:

«Итак, я видела не сон; вы здесь».

С невыразимой тоской и усталостью она преклонялась головой к плечу сестры, и в голосе ее дрожали слезы:

«Опять могу в степи сей многолюдной

Родную грудь прижать к печальной груди».

Весь разговор с сестрами Мария Николаевна вела в тонах какой-то грустной радости, и тревога проступала только в ее вопросах об отце – отчего его нет? Сестры старались ее успокоить, и тревога уступала место глубокой растроганности.

Она вспоминала то счастливое время, когда она пасла свои стада в родных лугах, и в ее голосе звучали те ноты, которые так трогали в прологе, в ее сцене прощания с родными местами. Она скрывала лицо на груди сестры при этом воспоминании. Ей казалось, что все ее минувшие подвиги, сражения, слава были тени, носившиеся над деревом друидов, приснившиеся ей во сне, – теперь она проснулась среди дорогих и близких, и она просила сестер уверить ее в этом. Но Луиза говорила, видя, что сестра как бы в бреду: «Нет, мы в Реймсе». Иоанна свершила великое, пусть она дотронется до своих блестящих лат и поймет, что это ей не снилось. Иоанна машинально дотрагивалась до своей груди, ее точно обжигало прикосновение металла – она приходила в себя. Когда сестра ее спрашивала, неужели она тяготится своим величием и хочет сбросить его, она с мучительной надеждой отвечала: «Хочу, друзья!..» Но тут появлялся король, народ бурно приветствовал «спасительницу-деву», а она стояла растерянная, подавленная, очнувшись от своей короткой мечты о том, что все это было сновидением. Взор ее упадал на выделявшегося из толпы старика Тибо, и Мария Николаевна восклицала – не с радостью, а с каким-то страхом, – видя выражение его лица:

«О боже! мой отец!..»

На ее вопль: «отец!» – старик отвечал всенародным обвинением дочери в сношениях с нечистой силой. Ропот ужаса пробегал по толпе. Спасенный Иоанной король, Агнеса, рыцари умоляли ее защититься, опровергнуть слова отца. Но ничто не могло вывести Иоанну из оцепенения. Мария Николаевна стояла молча, опустив руки, как человек, приговоривший себя своим судом, которого ничто не может оправдать или спасти. Только раскаты грома, раздававшегося как бы в ответ спрашивавшим ее, заставляли ее содрогаться и еще ниже опускать голову.

Впервые Мария Николаевна поднимала глаза, когда все покидали ее, кроме Раймонда. Она смотрела ему в лицо и, точно поняв его безграничную преданность, молча брала его руку. Насыщенно и красноречиво было ее молчание; ее безмолвная фигура, ее скупые движения неотразимо приковывали к себе внимание зрителя, заслоняя смятение и речи остальных лиц. И это молчание было еще более значительно, чем в прологе.

Последний акт. На сцене изображался дремучий лес. В глубине направо хижина угольщика. Темно. Гроза. Далекие отзвуки сражения. Входили Раймонд и Иоанна. Усталой, едва идущей Иоанне угольщик предлагает напиться и подкрепить силы. Раймонд утешал ее, что «не все безжалостны, и в диком лесе есть добрые сердца…». Но когда жена угольщика выносила Иоанне воды, прибегал их маленький сынишка – его хорошо играл воспитанник балетной школы маленький Щепкин, сын Александры Петровны. Он бросался к матери и вырывал у нее из рук стакан с криком: «Что ты делаешь?! Кому напиться ты принесла: ведь это чародейка!» – и они, крестясь, с ужасом убегали от нее. Раймонд с Иоанной оставались одни. Всю эту сцену Мария Николаевна вела в тонах кротчайшей умудренности, почти умиротворенности, наступившей после испытанного ею «позора». И как в начале пьесы она благоговела перед сошедшей на нее «благодатью», сделавшей ее подобной воинам и монархам, так теперь она принимала позор и проклятие отца и народа как искупление за ее вину, за то, что не сдержала своего обета… В сцене в лесу она всецело отдавала себя в руки своего будущего. Она просила Раймонда спастись и покинуть ее, «которой все бежит». Спокойно и просто она предлагала Раймонду ее покинуть, так же спокойно и просто она узнавала из его слов, что он верит в произнесенное отцом обвинение, и только с любовью и удивлением спрашивала его, как же он ее не покинул, если считает виновной?.. Так же просто двумя словами она убеждала его в своей невиновности. И когда он изумлялся, отчего же она не ответила «им», она объясняла ему, что отец явился орудием неба. Она верила в свое оправдание, в то, что ее поймут, простят и будут о ней плакать, и надежда слышалась в ее словах:

«…и в слезах

Моей судьбе отказано не будет».