Ермолова - [31]

За сценой раздавался шум, появлялась королева Изабелла. Раймонд бежал, Иоанна сдавалась в плен королеве; Мария Николаевна безропотно протягивала руки, чтобы на них наложили цепи несмело подходившие к ней солдаты. Без дрожи, без страха она говорила королеве:

«Я пленница твоя; реши мой жребий».

Смерть ее не пугала, и только когда королева приказывала вести ее в лагерь прямо к Лионелю, у нее вырывался вопль ужаса:

«К Лионелю?

Нет, лучше умертви меня».

В следующей сцене Дюнуа, все время хранивший уверенность в невиновности Иоанны, пораженный известием о том, что Иоанна в плену, обращался к воинам с призывом спасти Иоанну. Тут наступал один из любимейших театральных моментов московской публики: А. И. Южин играл Дюнуа с огромным подъемом и блеском. Его голос, манера декламировать – все как нельзя более подходило к этой роли:

«…К оружию! бей сбор! все войско в строй!

Вся Франция беги за нами в бой;

В залоге честь; поругана корона;

Разрушена престола оборона;

В руках врага палладиум святой;

Все за нее; всей крови нашей мало.

Спасти ее во что бы то ни стало!»

Публика загоралась его волнением и едва давала ему кончить. Пафос зрителей разрешался невероятными аплодисментами: восторг зрителей, вызванный игрой актера, трудно было отграничить от восторга, вызванного самой пьесой, нельзя было определить, оттого ли неистовствует публика, что так замечательно играл А. И. Южин, или оттого, что она сама хотела бы ринуться на помощь Иоанне.

Наступала кульминационная сцена трагедии. Башня. Наверху ее – бойницы, налево от зрителя, на ступенях возвышения, прикованная к стене, сидела Иоанна. Искупление свершилось. Иоанна нашла себя. Перед зрителями была опять воительница, закованная в цепях, но с горящим взором, с напряженной волей к победе и к свободе, исполненная сил и мужества, владевших ею до ее падения. Она страстно кидала Лионелю:

«Из всех врагов народа моего

Ты ненавистнейший мне враг…»

Она, как власть имеющая, предлагала ему велеть полкам освободить ее отчизну, сдать ключи французских городов и заключить мир с французами. Твердо и убежденно произносила она: «Франции не одолеть».

Входил поспешно один из военачальников, предлагая Лионелю скорее строить полки в сражение, и сообщал о французах. С торжеством Мария Николаевна восклицала:

«Идут, идут! теперь вооружись,

Британия!..» –

и на угрозы Фастольфа восторженно отвечала:

«Пускай умру – народ мой победит…»

Лионель уходил с военачальником, поручая королеве Иоанну, и говорил ей:

«Дай слово мне, что ты искать свободы

Не станешь».

Она живо восклицала:

«…Нет, свободу возвратить

Живейшее желание мое».

и с повелительным достоинством говорила ему:

«Не трать напрасно слов;

Они идут, спеши обороняться».

Сцену после ухода Лионеля Мария Николаевна вела с полной уверенностью в победе, с неудержимо нараставшим подъемом. Во время сообщении солдата, наблюдавшего с верхней ступени лестницы, о ходе сражения подъем этот переходил в трагический экстаз. В ней чувствовалось высочайшее напряжение духа, скованного, но как бы прозревающего сквозь толщу стен и летящего в сражение за каждым словом воина. Ее глаза видели то, что происходило за стенами замка. В ответ на реплику воина:

«…Вот кто-то скачет,

Как бешеный, на вороном коне,

Покрытый тигром…» –

она радостно восклицала:

«Граф Дюнуа! вперед, мой бодрый витязь!

Победа там, где ты».

Дальше в ее словах слышался стон:

«О! если б я хотя в пролом стены

Смотреть на них могла, тогда б и взор мой

Сражением повелевал».

Когда воин говорил, что Дюнуа упал, ранен, в ее вопле «А я в цепях» слышалось отчаяние. На его сообщение о том, что кто-то в богатой мантии несется прямо на англичан, она лихорадочно кидала: «То король, мой государь!» По мере рассказа воина о падении короля, о возможной гибели его она ломала руки, взывая к небесам, казалось, ее несла неудержимо та сила веры и вдохновения, которая двигает горами. Все существо ее превращалось в страстный порыв мольбы, жажды спасти родной народ. Она каким-то особенным голосом произносила свой знаменитый последний монолог в цепях. Она почти не возвышала голоса и не прибегала к крику; голос ее только как-то увеличивался в объеме и нарастал в силе, которая в эту минуту ею владела. В слезах, доверчиво она взывала к своему богу, моля его, превознося его, заклиная его. «Всесилен ты!», точно сдавливая в груди рыдания восторга, утверждала Ермолова:

«… – тройным железным узам

Тебе легко дать бренность паутины!»

Ермолова простирала к небу скованные цепями руки, металась по небольшой площадке каменной лестницы, последние четыре строки произносила с такой силой, что, казалось, вокруг нее рушатся своды и стены от невероятных взрывов ее волн и вдохновения. Напряжение в театре делалось почти невыносимым. Когда она сбрасывала с рук оковы и в ответ на слова солдата: «Победа» – вырывала из рук часового меч и со словами: «Нет! с нами бог!», как гроза, летела мимо пораженных королевы и воинов, – в театре творилось что-то невообразимое. Это уж был не успех артистки, не восторг зрителя – это была полная невозможность сдержать то волнение, которое исходило от артистки, то напряжение, которое приходилось таить и подавлять в себе во время всей сцены. И, конечно, это было соприкосновение с настоящим моментом гениальности – всегда потрясающее.