Ермолова - [32]

Следовал рассказ воина, следившего за ходом сражения; зритель, только что потрясенный сценой с Иоанной, словно под гипнозом «видел» то, о чем повествовал воин:

«…Ударила в средину битвы;

…И там, и тут, и в тысяче местах

Является она – там раздвоит

Толпу – там сломит строй –

…о горе! наши

Рассыпались – оружие бросают –

Знамена пали…» и т. д.

Воображение зрителя не уставало представлять себе всю картину поражения англичан французами во главе с Иоанной, подставляя под рассказ воина ее вдохновенный образ. Появлялся Ла-Гир с солдатами. Королева сдавалась в плен.

Последняя сцена происходила на поле сражения. В глубине сцены было расположено войско французов с распущенными знаменами.

При звуках победного марша король, герцог Бургундский и рыцари вносили на носилках раненую, умирающую Иоанну и тихо опускали ее на землю. Присутствующие окружали ее. Герцог Бургундский горестно говорил:

«…уже дыханье

Не подымает груди ей; но жизнь

Чувствительна еще в руке горячей».

Ермолова приподнималась на носилках и слабым голосом спрашивала:

«Где я?

– С своим народом», –

говорил герцог Бургундский.

«Здесь твои друзья», –

говорил король. Мария Николаевна смотрела на всех и говорила кротко, но в тоне ее слышались как бы печаль и укоризна:

«Ах нет! вы в заблужденьи:

Я не волшебница».

На что король ей возражал:

«Мы были слепы; наш был ум в затменьи».

Мария Николаевна как бы облегченно вздыхала и с улыбкой оглядывалась вокруг себя:

«Итак, опять с народом я моим», –

с беспредельной любовью говорила она и всю последующую сцену вела как бы успокоенная, умиротворенная и просветленная. Иоанна радостно встречала смерть, окруженная своим народом, для которого принесла себя в жертву. Спрашивала свое знамя – она уже считала себя достойной теперь его нести, свершив свой подвиг и искупив вину. Ей подавали знамя, она поднималась, собрав последние силы, брала его и стояла, не поддерживаемая никем. Яркий свет озарял ее фигуру. На лице было выражение блаженства. Она поднимала глаза, в последний раз мысленно обращалась к своим видениям и со словами:

«Минута – скорбь, блаженство бесконечно» –

тихо склонялась на руки короля и рыцарей. Ее опускали на землю и закрывали знаменами. Окружающие на коленях присутствовали при последних мгновениях ее жизни.

Эта короткая сцена была полна предельного пафоса смерти Иоанны, совершавшейся перед зрителями, но образ, который давала Мария Николаевна, был так светел, так была ясна и понятна для каждого самоотверженная любовь Иоанны к родине и народу, что самый факт смерти ее являлся символом жизни бесчисленных масс ее сограждан, и люди уходили из театра с душой восторженной, радостной и просветленной умилением».

Приведя эту запись, не могу не упомянуть о том, что предложение Марии Николаевны Ермоловой поставить в свой бенефис в 1884 году «Орлеанскую деву» не встретило ни у артистов, ни у администрации театра никакого сочувствия, кроме А. И. Южина, увлекшегося ролью Дюнуа и впоследствии относившего ее к своим любимым ролям. Ермоловой пришлось настаивать на постановке и таким образом брать на себя ее успех или неуспех. Но тут был редкий случай, когда она сумела настоять на своем. Слишком это желание горело в ней. Артисты репетировали с недоумевающими лицами, относились к постановке «старой пьесы» как к странной фантазии Марии Николаевны. Предрекали неуспех. Дирекция совсем не пошла навстречу бенефициантке, и артистам выдали для костюмов какие-то лохмотья из гардероба Большого театра, оставшиеся после постановок опер. Так, Южин играл в костюме Рауля из «Гугенотов», хорошо известном публике по спектаклям Большого театра. Для Марии Николаевны сделан был костюм по какому-то странному рисунку, на котором были соблюдены все очертания фигуры, заключенной по моде того времени в высокий корсет, делавший талию тонкой и бедра округлыми. Кольчуга была сделана из материи, зашитой серебряными блестками. Весь костюм (доспехи) без шлема весил полпуда (когда много лет спустя спектакль был возобновлен и перенесен на сцену Большого театра, ей сделали латы из алюминия и более легкую кольчугу).

Постановка была небрежная, второстепенные роли были распределены между случайными актерами, мало подходившими к пьесе и зачастую вносившими в стихи Шиллера бытовой оттенок из пьес Островского… Они не чувствовали образа, не входили в него, в некоторых случаях даже не прочитывали внимательно всей пьесы. Играли кто как хотел, режиссерская часть отсутствовала. Декорации были сборные… Тряслись картонные стены, когда Ермолова разрывала бутафорские цепи в башне… Но делала она это так, что мы верили, что цепи эти – железные, а стены из тяжелого гранита.

Мое поколение возросло на «Орлеанской деве» и ей обязано, может быть, лучшими минутами артистического наслаждения за всю свою жизнь.

«Сафо». «Зимняя сказка»

Я приведу несколько зарисовок тех ролей, в которых я видела Марию Николаевну и которые запечатлелись в памяти. Не так подробно, как предыдущая запись, – это, скорее, беглые впечатления юных лет. В них одно достоинство – это непосредственное переживание зрителя тех годов, и как таковое они могут иметь некоторое право на внимание читателя. Я привожу их не в хронологическом порядке, так как видела эти пьесы не всегда в первый год их постановки, а и по возобновлении. Записываю, как вспоминается.