Эпоха невинности - [92]

Она рассмеялась слабым смехом, который привел его в раздражение.

— В Нью-Йорке? Но ведь здесь нет ни церквей… ни памятников…

— Уже есть — Музей искусств.[86] В парке, — объяснил он, так как она смотрела удивленно. — В полтретьего я буду у входа.

Ничего не ответив, она повернулась и быстро села в карету. Карета тут же тронулась. Оленская наклонилась к окну, и ему показалось, что она махнула ему рукой. Арчер смотрел ей вслед, и буря противоречивых чувств переполняла его. Ему казалось, что он только что говорил не с той женщиной, которую искренне и страстно любил, а с какой-то другой, поднадоевший роман с которой уже давно катился по накатанным рельсам, — так невыносимо для него было вновь ощутить себя пленником привычных для ловеласа слов и действий…

«Она придет!» — сказал он себе чуть ли не с отвращением.

Презрев «коллекцию Вульф»,[87] немыслимые полотна которой занимали одну из главных галерей странного здания с диковатым смешением чугуна и разноцветных изразцов, известного как Метрополитен-музей, они прошли по коридору в комнату, куда редко забредала нога посетителя, — там скучала в уединении коллекция античных древностей Чеснолы.

В этой обители уныния они были предоставлены сами себе и, сев на диван у радиатора, молча смотрели на шкафы из черного дерева, где за стеклом хранились спасенные из земли фрагменты Илиона.[88]

— Забавно, — сказала Оленская, — я никогда не была здесь прежде.

— Это и понятно. Но со временем, я думаю, это будет великий музей.

— Пожалуй, — согласилась она рассеянно.

Она встала и прошлась по комнате. Оставшись сидеть, Арчер наблюдал за перемещениями ее фигуры, девически легкой даже под тяжестью мехов. На ней была меховая шапочка, изящно украшенная пером цапли, из-под которой спускались на щеки возле ушей темные локоны колечками, похожие на завитки виноградной лозы. Как и при первой их встрече, он словно впитывал в себя каждую деталь ее внешности, которая принадлежала только ей и никому более. Он поднялся и подошел к шкафу, перед которым она стояла. На стеклянных полках были собраны обломки разных вещей, в которых с трудом можно было распознать предметы домашнего обихода, украшения и мелкие безделушки, сделанные из стекла, глины, потемневшей бронзы и других материалов, тронутых временем, а иногда почти разрушенных им.

Как это жестоко, — сказала она, — что когда-то все перестает иметь значение… вот эта мелочь, все эти предметы… они ведь были нужны каким-то давно забытым людям… а теперь мы должны догадываться об их предназначении, разглядывать их в лупу и писать на этикетках: «назначение неизвестно»…

— Да, но сейчас…

— Что — сейчас?

Она стояла перед ним в своей длинной котиковой шубе, спрятав руки в маленькую круглую муфту, с вуалью, полупрозрачной маской укрывшей ее лицо до кончика носа, и букетик подаренных им фиалок, который она приколола к груди, слегка колебался от ее прерывистого дыхания. Ему казалось совершенно невероятным, что эта изысканная гармония линий и красок когда-нибудь разрушится под влиянием этих отвратительных законов природы.

— Сейчас для меня что-нибудь значит лишь то, что касается вас, — сказал он.

Она задумчиво посмотрела на него и вернулась на диван. Он опустился рядом и ждал; шаги, отдающиеся гулким эхом где-то в отдалении, заставили его ощутить почти физически, как уходит время.

— Вы что-то хотели сказать мне? — нарушила она молчание, словно почувствовав то же, что и он.

— Сказать? — отозвался он. — Да. Я думаю, вы решили остаться в Нью-Йорке, потому что испугались.

— Испугалась?

— Что я последую за вами в Вашингтон.

Она опустила свой взгляд на муфту, и он увидел, что руки ее слегка дрожат.

— Это верно? — настаивал он.

— Что ж, да, — призналась она.

— Значит, это так. Вы это знали.

— Да. Знала.

— И что же?

— Но так все-таки будет лучше, правда? — Этот вопрос вырвался у нее вместе с тяжелым вздохом.

— Лучше?

— Но так мы меньше причиним горя другим. В конце концов, разве не этого вы всегда хотели?

— Быть рядом с вами — и бесконечно далеко от вас? Встречаться с вами вот так вот, тайком? Это совершенно не отвечает моим желаниям. Я уже говорил вам, чего я хочу.

Она колебалась:

— И вы все еще думаете, что это — хуже?

— В тысячу раз! — Он помолчал. — Легче было бы солгать, но я скажу правду: весь ужас в том, что я нахожу это отвратительным.

— О, и я тоже! — воскликнула она, вздохнув с облегчением.

Он вскочил на ноги и воскликнул с раздражением:

— Но ради всего святого — чем же тогда это лучше?

Она склонила голову, сжимая и разжимая руки, спрятанные в муфте. Шаги приблизились, и смотритель в обшитом галуном головном уборе тихо, точно кладбищенское привидение, продефилировал по комнате. Они дружно уставились в стоящий перед ними шкаф, и когда смотритель прошествовал в другой зал в направлении мумий и саркофагов, Арчер повторил:

— Чем же это лучше?

Вместо ответа она пробормотала:

— Я обещала бабушке остаться с ней, потому что мне казалось, что здесь я буду в большей безопасности.

— Опасность — это я?

Она уронила голову, не глядя на него.

— Вы хотите спастись от меня?

Он смотрел на ее неподвижный профиль и увидел, как слеза скатилась с ее ресниц и поползла по щеке — край вуали остановил ее.