Эпоха невинности - [107]

Арчер не стал сопровождать сына в Версаль. Он предпочел потратить день на блуждания в одиночестве по Парижу. Ему хотелось разом расправиться со всеми своими невысказанными сожалениями и воспоминаниями, которые ему так давно пришлось задавить и похоронить внутри себя.

Вскоре он перестал жалеть о нескромности Далласа. Он чувствовал себя так, словно с сердца его наконец сняли железный обруч — кто-то, оказывается, знал обо всем и жалел его… И было нечто несказанно трогательное в том, что это была его жена. Даллас, при всей его чуткости, не смог бы понять этого. Для мальчика, без сомнения, вся эта история всего лишь пример небольшого крушения надежд и напрасно растраченных сил. Не более того. Но разве это так?

Арчер долго сидел на скамейке на Елисейских Полях и наблюдал за несущимся мимо потоком жизни…

Эллен Оленская ждала его — через несколько улиц отсюда, через несколько часов…

Она не вернулась к мужу и, когда он умер несколько лет назад, ни в чем не изменила свой образ жизни. Теперь ничто не заставляло ее и Арчера держаться друг от друга в отдалении — и этим вечером он должен был увидеть ее.

Он встал и пошел пешком к Лувру через площадь Согласия и сад Тюильри. Однажды она сказала ему, что часто бывает там, и ему захотелось провести оставшееся до их свидания время в том месте, где она, может быть недавно, была. Час за часом он бродил по галереям, залитым полуденным солнцем, и одна картина за другой воскрешали в нем полузабытые впечатления об их великолепии, наполняя его душу ощущением непостижимой красоты. Как не хватало ему этого в его размеренной жизни…

Стоя перед одним из гениальных полотен Тициана, он вдруг сказал себе: «Но мне ведь только пятьдесят семь!» — и отвернулся. Было, конечно, поздновато для весенних надежд, — но ведь еще так много времени для услад осени: дружбы, товарищества в благословенной близости его дорогой Эллен…

Он вернулся в отель, где они должны были встретиться с Далласом; и вместе с ним Арчер снова пересек площадь Согласия, и они перешли через мост, ведущий к палате депутатов.

Не подозревая о том, что творилось в душе отца, Даллас без умолку восторженно болтал о Версале. До этой поездки у молодого человека не было случая как следует ознакомиться с ним. Он видел Версаль только раз, кинув беглый взгляд во время короткой поездки в каникулы, когда он старался охватить как можно больше парижских достопримечательностей — ведь его странные родители, когда показывали ему Европу, заставили его ехать вместо Франции в Швейцарию. И теперь Арчер присутствовал при извержении забавной смеси критических замечаний и неумеренного восторга.

Арчер слушал и чувствовал, как в нем растет ощущение своего несовершенства и абсолютной неадекватности времени, в котором он сейчас жил. Сын его не был бесчувственным, он знал это, но в нем была легкость и самоуверенность, которые давали ему силы быть не то чтобы владыкой своей судьбы, но хотя бы сражаться с ней на равных. «В том-то и дело: они знают, чего хотят, и знают пути к своей цели», — думал он. В его размышлениях сын казался ему выразителем идей нового поколения, которое самоуверенно сметало все вехи на своем пути, а заодно — все предупредительные знаки и сигналы об опасности.

Внезапно Даллас остановился, схватив Арчера за руку.

— Господи, как хорош! — воскликнул он.

Они подошли к прекрасному скверу перед Домом инвалидов.[100] Купол Мансара, как воздушный шар, парил над полураспустившимися кронами деревьев и длинным серым фасадом здания; утонув в лучах солнца, клонившегося к закату, он висел над городом как символ величия Парижа.

Арчер знал, что Оленская живет на площади невдалеке от Дома инвалидов на одной из расходящихся лучами улиц. Он представлял себе это место тихим и почти заброшенным — забыв о том, что такой блестящий центр композиции не может не осветить все окружающее своим блеском. Сейчас, по какой-то странной ассоциации, льющийся с купола золотой свет словно озарил все вокруг — и ее жизнь тоже. Почти тридцать лет ее жизнь, о которой он знал так убийственно мало, текла в этом золотом свете, в котором ему отчего-то слишком трудно было дышать. Он подумал о театрах, в которых она бывала, о картинах, которыми любовалась, о роскошных старинных особняках, которые открывали ей свои объятия, о необыкновенных людях, с которыми, должно быть, она беседовала, о возбуждающей смеси идей, образов, любопытных ассоциаций и ситуаций, которыми постоянно бурлил этот общительный народ с такими незабываемыми живыми манерами… И внезапно он вспомнил голос молодого француза, который однажды сказал ему: «О, прекрасная беседа — разве что-нибудь может с ней сравниться?»

Арчер не встречался более с месье Ривьерой и ничего не слышал о нем. Даже сам этот факт свидетельствовал о том, как мало Арчер знал о жизни Оленской. Их разделяло более чем полжизни; она так долго жила среди людей, которых он не знал, в обществе, о котором он имел весьма смутное представление, в условиях, которые он до конца никогда не мог принять. Все это время он жил юношескими воспоминаниями о ней — но ведь она, без сомнения, жила другими, более реальными отношениями. Возможно, она хранила память о нем в каком-нибудь особом уголке своей души; но если это было даже и так, то это была неприкосновенная реликвия в маленькой заброшенной часовне, в которой и молятся-то отнюдь не каждый день…