Эпоха крестовых походов и ее герои - [29]
А умирающий король распорядился, чтобы мозг, кровь и внутренности его были похоронены в Шарру, сердце — в Руане, тело же — в Фонтевро, у ног отца…
Так умер он в восьмой день апрельских ид, во вторник, перед Вербным воскресеньем. И похоронили его останки там, где он завещал».
Обстоятельный биограф Ричарда Роджер Ховденский, установивший с большой точностью в своей «хронике» этапы его жизненного пути, собрал более полдюжины эпитафий, появившихся после его смерти. В текст биографии короля он занес с одинаковой добросовестностью как похвальные слова, так и злобные памфлеты.
Один, записывает Роджер, так сказал о его кончине: «Муравей загубил льва. О горе! Мир умирает в его погребении».
Другой — так: «Жадность, преступление, безмерное распутство, гнусная алчность, неукротимая надменность, слепая похотливость дважды пять лет процарствовали [в его лице]. Их низверг ловкий арбалетчик искусством, рукой, стрелой».
Третий:
Глава VII
Ричард в истории и песне
Судьба постоянно ставила Ричарда Львиное Сердце в центр событий, под светом которых его личность сверкала всем богатством граней. Отблески славы сопровождали его на всем жизненном пути. Со временем, уже близкими к нему поколениями, его дурные свойства и дела были большею частью прощены и забыты. Этому помогло, конечно, и то, что люди, которые особенно сильно пострадали от действий Ричарда, поневоле молчали. Ничего не могли сказать уже сотни солдат и матросов, которых он вешал в Мессине и топил по пути к ней, тысячи пленных турок, которых он обезглавил у Акры, крестьяне, чьи жизни унесли подобные разрушительному смерчу нанятые им банды… Правда, оставались еще голоса аквитанских дворян, от поместий которых не осталось камня на камне, и лондонских буржуа, разоренных его финансовой политикой, и многих других самых разных людей, которым Ричард вольно или невольно сделал зло. Уже процитированная эпитафия, которая приписывает Ричарду «жадность, преступление, безмерное распутство, гнусную алчность, неукротимую надменность, слепую похотливость», принадлежит обычной монахине.
Таким образом, обиженные Ричардом пытались перекричать общий славословящий хор и сурово судить английского короля. Однако не они определили его посмертную репутацию. Их заглушили эпические трубы хроникеров и песни трубадуров — особенно последних, сохранивших о нем память, полную восторженного изумления. Магического имени Иерусалима и сияния Святой земли было достаточно, чтобы создать романтический ореол вокруг доблестного паладина, каков бы ни был практический результат его деятельности в Палестине и каковы бы ни были его счеты с самыми разными кругами общества на родине. Произошло это, несомненно, отчасти и оттого, что социальное и политическое сознание людей было смутно и за отсутствием собственной исторической памяти они пользовались чужой.
Во всяком случае, большинство хулителей Ричарда, которых Геральд Камбрезийский называет «лающими собаками», вербовались не столько из людей, несправедливо им обиженных, сколько из числа его завистников, которым колола глаза его слава, кого раздражала его щедрость и задевала его надменная повадка. Следует, однако, заметить, что в официальном капетингском лагере Ричард имел далеко не сплошь плохую литературу. Крестоносная хроника, где бы она ни создавалась — в Руане, Камбре, Труа или самом Париже, — эта хроника, имевшая собственные традиции и идеалы, нередко способная подняться выше влияний того или иного придворного круга, гордилась могучим рыцарем, после десятилетий бесславия и бездействия вновь заставившим Запад и Восток говорить о силе латинского меча.
Однако же насколько эта доминирующая фигура Третьего крестового похода вмещает в себя определившиеся в идеале крестоносной литературы черты «атлета Христова», «воинственного подвижника Господа ради»? Эти черты плохо гармонируют с образом Ричарда у тех хроникеров, которые так много пишут о темных сторонах его жизни: безрассудной жестокости, высокомерии, разврате, циничных выходках, злых шутках, кощунствах. Они зачастую говорят о нем прямо враждебно, утверждая, что в семье, в которой он рос, вряд ли следовало ждать Готфрида Бульонского третьего похода. Генрих II, всю жизнь сражавшийся с церковью и ее слугами, усвоивший себе в отношении их соответствующий резкий и насмешливый стиль, научил кое-чему в этом смысле и сына. Для Ричарда также не могли пройти даром его постоянные связи с Провансом, где ученые-натуралисты и медики, еретики и трубадуры, отразившие в своей поэзии жизнерадостную чувственность юга, были в большей чести, нежели правоверные богословы и религиозные поэты.
Уже в Первом крестовом походе Раймунд Тулузский и его друзья изумляли спутников своим религиозным вольномыслием и трезвым практицизмом. Эти черты часто поражали и в Ричарде. Геральд Камбрезийский, не называя прямо имени Ричарда, дает понять, что именно его он имеет в виду, когда после похвал приличной и благообразной повадке французских королей рассказывает, как ругаются и богохульствуют другие государи: «В своей речи они непрерывно прибегают к ужасным заклятиям, клянутся Божьей смертью, Божьими глазами, ногами, руками, зубами, Божьей глоткой и зобом Божьим». Это еще не дает основания видеть в сыне Генриха II и Алиеноры
