Эпоха крестовых походов и ее герои - [31]

Амбруаз всегда живописно прост и трезво реалистичен — рассказывает ли он о триполийском графе, «у которого отвисла губа»; о проводке застоявшихся коней, которые совсем отяжелели и были обессилены после месяца пути; о первой ветряной мельнице, построенной в Сирии немцами, на которую «с изумлением и страхом смотрели враги Господа»; об обрезанных косах турок, знаке их траура; о весеннем посеве злаков, предпринятом крестоносцами, чтобы иметь возможность варить себе похлебку; об оливковых и миндальных рощах, в которых расположился христианский лагерь. И если он, очевидно, что-то путает, когда говорит о «штанах Магомета» как о «знаке, изображенном на турецких знаменах», то с несомненным знанием дела он предлагает читателю отличать в женском населении лагеря от непотребных девок тех «добрых старушек, работниц и прачек, которые мыли белье и головы крестоносцев, а в вычесывании блох не уступили бы обезьяне». «Дни проходили, и случалось много разных вещей» — этим многократно повторяющимся в сирийской части его поэмы припевом автор вводит читателя в разнообразные эпизоды странствований и осад. В ряду этих эпизодов немало удивительных для Амбруаза событий — «чудес». Но, даже изображая то, что представляется ему несомненным чудом, он не подводит случившееся под чудотворный шаблон, не покрывает свое описание густой позолотой священного восторга, которая скрывает краски жизни. Рассказанные им чудеса похожи на обычные анекдоты, которые живо вводят читателя в повседневную жизнь лагеря: «Был в турецком лагере метательный снаряд, причинивший нам много вреда. Он кидал камни, которые летели так, точно имели крылья. Такой камень попал в спину одному воину. Будь то деревянный или мраморный столб, он был бы разбит надвое. Но этот честный храбрец даже его не почувствовал. Так хотел Господь. Вот поистине сеньор, который заслуживает того, чтобы ему служили, вот чудо, которое внушает веру!»

Каково, прибавим, Ричардово воинство, в котором — хотя бы в качестве чудесных исключений — попадались храбрецы, не чувствовавшие ударов камня, от которых разбился бы надвое каменный столб! «Дни проходили, и случалось много разных вещей. Случилось, что некий рыцарь пристроился к рву, чтобы сделать дело, без которого никто не может обойтись. Когда он присел и придал соответствующее положение своему телу, турок, бывший на аванпостах, которого тот не заметил, отделился и подбежал. Гнусно и нелюбезно было захватывать врасплох рыцаря, в то время как тот был так занят». Турок уже готов был пронзить его копьем, «когда наши закричали: “Бегите, бегите, сэр!..” Рыцарь с трудом поднялся, не кончив своего дела. Взял он два больших камня (слушайте, как Господь мстит за Себя!) и, бросив их, наповал убил турка. Захватив вражеского коня, он привел его в свою палатку, и была о том большая радость».

Есть в распоряжении Амбруаза и более изящные, нежные и строго-печальные воспоминания осады. Одной из важных задач осаждавших было заполнить рвы. Для этой цели со всех сторон сносились камни. «Бароны привозили их на конях и вьючных животных. Женщины находили радость в том, чтобы притаскивать их на себе. Одна из них видела в том особое утешение. На этой работе, когда собралась она свалить тяжесть с шеи, пронзил ее стрелой сарацин. И столпился вокруг нее народ, когда она корчилась в агонии… Муж прибежал ее искать, но она просила бывших тут людей, рыцарей и дам, чтобы ее тело употребили для заполнения рва. Туда и отнесли ее, когда она отдала Богу душу. Вот женщина, о которой всякий должен хранить воспоминание!»

Но еще живее и ярче среди этой многокрасочной картины, среди грозной воинственной драмы фигура главного актера — «доблестного, великодушного, верного Ричарда», льва пустыни, орла высот и вихрей, меча христианской Сирии. Едва ли не резвым мальчиком изображает его Амбруаз на Кипре. Ричард гонится за императором, который жестоко раздразнил его своим вышеупомянутым «поносным» ответом: «Еще чего захотели, сир!» Он загнал своего коня «и по пути схватил коня или кобылу, я уже не знаю, что это было; у нее позади седла болтался мешок, и поводья были веревочные.

В одну минуту был он в седле и крикнул подлому и коварному императору: “Ну-ка, император, поди сюда, скрести копье со мною!” Но тот уклонился. К утру греки успели собрать большие силы, и император, поднявшись на гору, смотрел, как его люди осыпали стрелами войско Ричарда, которое не двигалось с места. К королю подошел вооруженный клирик Гуго де Ла-Мар, который сказал ему тихо: “Сир, уходите: их силы огромны”. — “Сир клирик, — возразил ему король, — во имя Господа и его матери занимайтесь вашим Писанием и не путайтесь в схватку. Рыцарские дела предоставьте нам”. В самом деле около Ричарда было не больше сорока или пятидесяти рыцарей. Но великий король бросился на врага быстрее, чем падающая молния, решительнее, чем ястреб, кидающийся на жаворонка… Он привел в полное смятение греков, и, когда явились его люди в достаточном числе, они обратили их в полное бегство».

То же неукротимое мужество демонстрирует Ричард в схватках с сарацинами в Палестине. Вот он «на своем кипрском Фовеле, лучшем коне, какого только видели на свете, совершает такие подвиги, что смотреть удивительно». Вот он в сражении у Арсуфа, где турки «стеной напирают на крестоносцев». Более двадцати тысяч ударили по отряду госпитальеров. Великий магистр ордена, брат Гарнье де Наплуз, скачет галопом к королю: «Государь, нас одолевают. Мы теряем всех коней!» Король отвечает ему: «Терпение, магистр! Нельзя быть разом повсюду». Но вот войско собралось для атаки, «и, когда увидел это король, не дожидаясь больше, он дал шпоры коню и кинулся с какой мог быстротой поддержать первые ряды. Летя скорее стрелы, он напал справа на массу врагов с такой силой, что они были совершенно сбиты, и наши всадники выбросили их из седла… точно сжатые колосья. Храбрый король преследовал их, и вокруг него, спереди и сзади, открывался широкий путь, устланный мертвыми сарацинами». Амбруаз с удовлетворением отмечает здесь выдержку Ричарда до нужного момента. Но король счастливее всего, когда может лично вмешаться в схватку, пережить «упоение в бою».