Эпоха крестовых походов и ее герои - [33]

В энергичном и суровом облике Ричарда Амбруаз охотно подмечает мягкие, сострадательные черты. Когда после первого неудачного похода на Иерусалим войско возвращалось по расползшимся от ненастья дорогам, положение людей и вьючных животных было самое печальное. «Скотина ослабела от холода и дождей и падала на колени. Люди проклинали свою жизнь и отдавались дьяволу. Среди людей была масса больных, чье движение замедлял недуг, и их бросили бы на пути, не будь английского короля, который заставлял их разыскивать, так что их всех собрали и всех привели [в Раму]».

За картинами болезней и смертей следуют картины погребений. Вот поле после битвы при Арсуфе. Госпитальеры и тамплиеры ищут тело отважного Жака Авенского. «Они не пили и не ели, пока не нашли его. И когда нашли, надо было омыть ему лицо; никогда не узнали бы его, столько получил он смертельных ран… Огромная толпа людей и рыцарей вышла навстречу, проявляя такую печаль, что смотреть было жалостно. Когда его опускали в землю, были тут короли Ричард и Ги… Не спрашивайте, плакали ли они». Это погребение происходило в дни, когда уже недалеко было время похорон всех надежд крестоносного войска третьего похода. Тон Амбруаза становится все более траурным, проникнутым каким-то возвышенным смирением. В безмерной печали крестоносца, не сумевшего завоевать Иерусалим, он пытается утешиться надеждой, что всем, кому дано было так много страдать, кому пришлось умереть у запертых дверей земного Иерусалима, открыты будут сияющие ворота Иерусалима небесного. Он ни в чем не упрекает своего героя. И, заканчивая свою «Историю» в неведомом углу Франции, Амбруаз словно все еще находится за морем, над мраком и бурями которого Ричард поднял высоко факел своего корабля, чтобы светить крестоносцам, стремившимся в обетованную землю.

Мог ли человек с такой энергией и вождь с такой властью быть безразличным для истории и следует ли теперь, после пересмотра его разнообразных деяний, прийти без оговорок к той отрицательной оценке, какую дала ему новая историография в подавляющем большинстве своих суждений? Читатель, внимательно проследивший за предшествовавшим изложением, понимает, что у нас нет цели противопоставить этому суждению диаметрально противоположное, но он мог заметить, что у нас есть весьма существенные оговорки.

Казалось бы, отрицательное суждение о Ричарде напрашивается само собой. Он ассоциируется с образом войны, и его, подобно войне, приходится оценивать преимущественно как стихию смертоносную. Все его силы направлялись на войну, и в этом смысле он был преимущественно талантливым организатором разрушения. Опустошение Аквитании ради единства анжуйской политики, опустошение капетингских сеньорий ради утверждения бесспорности владений Плантагенетов, разрушение Сицилии и Кипра ради завоевания Палестины, разрушение Палестины ради недостигнутой мечты об отвоевании Иерусалима… Кажется, дорога Ричарда устлана трупами:

Он ходит по миру, великий, спокойный,

И смерть ему мертвые дани несет,

И жертвы готовят кровавые войны,

И путь поливает слезами народ[42].

Все поставленные им жизненные цели осуждены историей: англо-анжуйская власть через пятнадцать лет после его смерти была выброшена с континента ко благу Франции, да и ко благу самой Англии, для которой ее поражение на материке и разрыв искусственной связи с ним открыли путь к свободе; Палестина не была им отвоевана; только что восстановленный Аскалон «им же был потом разрушен»; Иерусалим остался в руках сарацин.

Но есть в этой войне, ставшей содержанием почти всей его жизни, одна особенность, которую следует учесть, прежде чем делать окончательный вывод о «несравненном короле». Это была «любовь к дальнему», которая была его слабостью и его силой. Ричарду предшествовали века, где в мелкой, домашней борьбе, в глухом и мрачном взаимопоедании тратил свои силы феодальный мир. Неподвижные горизонты, которыми был сдавлен этот круг феодальной войны, раздвинулись предприятиями далеких предшественников Ричарда — норманнов — завоевателей Нормандии, Сицилии и Англии. В экспедициях норманнов на восток и на юг, приведших их несколькими путями в Византию и Сирию, начиналась — пусть даже в кровавом тумане войны — та сильная тяга к Средиземноморью, которая вывела Европу из ее глухой обособленности, — и наконец случился день, когда на Клермонской равнине она вся была призвана в дорогу Первого крестового похода.

Возникает, конечно, вопрос: обязательна ли была грубая форма военной экспедиции, в которую облеклись обновление «дряхлеющего» мира и процесс перемешивания культур? Нужно ли было насильственно передвигать богатства Лондона и Руана в Сицилию, богатства Сицилии переправлять на Кипр, а кипрские в Палестину? Так ли уж было необходимо перевозить закованных в сталь людей и коней с севера Европы через огромные пространства морей и суши, сооружать сотни судов для того, чтобы, погубив две трети всего этого, заключить договор с Саладином? Ведь к тому времени Венеция и Генуя, Пиза и Марсель уже сто лет направляли на Восток купеческие караваны и содействовали мирному перемешиванию потоков жизни.