Эпоха добродетелей. После советской морали - [67]

.

Нетрудно заметить, что такая «национальная идея» имеет исключительно рамочный характер; под ее эгидой возможно лишь «теневое», скрытное «продвижение целого ряда иных идеологем и их комплексов»290. Она привлекательна в силу своей формальной всеобщности, тем, что якобы может объединить под своей эгидой всех и вся. Такой же рамочный и формальный характер имеет для Путина Моральный кодекс строителя коммунизма – к нему и сводятся коммунистическая и социалистическая идеи. Главное – обременить россиян каким-то «священным долгом», которому бы они отдавали ритуальную дань, примерно такую же, какую они отдавали Моральному кодексу строителя коммунизма и прочей формалистической шелухе в позднем СССР.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Смысл этого небольшого исследования, упаси Боже, не в том, чтобы показать, что всякое социальное зло вырастает непременно из высоких чувств и благих намерений, то есть в данном случае из разного рода добродетелей – и тем самым оправдать его. Мы попытались найти относительно непротиворечивое объяснение тому, что миллионы хороших, честных, отнюдь не злых, часто благородных и самоотверженных, романтичных, чтущих верность и дружбу людей, будучи предоставлены самим себе и «невидимой руке рынка», на долгие годы сформировали не то чтобы «атомизированное посттрадиционное общество <…> с во многом разрушенными семейными традициями, низким уровнем солидаризма и самоорганизации»291, но холодное и унылое общество сограждан, не доверяющих ни «дальнему», ни государству – нисколько не изменив при этом ценностям, почерпнутым в детстве из правильных книг. Также мы хотели показать, почему сами по себе эти ценности не только не смогли стать преградой ни моральному коллапсу 1990-х годов, ни «бездуховности» последующих лет, но и в немалой степени им способствовали. Во многом именно результатом реализации этих ценностей стал моральный коллапс постсоветского общества 1990-х годов, который мы, однако, не считаем возможным адекватно описывать в привычных категориях краха некоей идеализированной высокой советской морали, вытесненной моралью более низкой, привнесенными извне «западными ценностями» и т. д. «Западные ценности», конечно же, сыграли свою роль (отчасти закваски, отчасти пустого означающего, под которым обнаруживалось для каждого что-то свое), но упали они на питательную почву советских разновидностей этики добродетели, неожиданно оказавшейся представленной самой себе. Также мы бы хотели надеяться, что отчасти наши объяснения облегчают и ответ на вопросы: почему «духовные скрепы» не оказывают того благотворного эффекта в наше время, которого ожидают от них власти; почему не возникло и не могло возникнуть на этой зыбкой почве никакой внятной «национальной идеи»?

Подытоживая, мы должны сказать, что великая криминальная революция, как и последовавшая за ней моральная эволюция постсоветского общества, питались энергией разрушения советского ценностного ядра. Тридцать лет назад многим казалось, что его распад сам собой приведет к торжеству универсальных ценностей, уже имевших место на воображаемом Западе. Однако никакого естественного ценностного транзита не случилось, а 1990-е годы стали волшебным негативным зеркалом, в который смотрится политический режим 2000–2010 годов, пытаясь получить легитимацию от противного. Таким образом, политические элиты играют на понижение, предъявляя обществу предельно приземленные, прагматичные и противоречивые ценности, которые образуют популистское лоскутное одеяло292. При этом они так и не предложили новой устойчивой иерархии, в виде которой только и может существовать любая ценностная система большого общества и поддерживающие ее представления об общем благе. В результате символический переход от либерально-рыночной к державно-патриотической риторике лишь укрепил корпоративную, рентно-сословную структуру общества, в котором все основные характеристики неопатримониальных политических элит, способы управления и непрозрачные режимы собственности не получили качественных ценностных и онтологических изменений на всем протяжении постсоветской истории. Э. Морен заметил по этому поводу, что, хотя в первые пятнадцать лет после распада СССР бывший русско-советский «маленький человек» совершенно изменился, получив свою долю потребительского рая, и удовлетворил мучившее его в советские времена «чаяние благополучия», стремление «жить для себя, для своих», «иметь удобный туалет, ванную, красиво одеться, хорошо провести отпуск»293, однако его «общий настрой, жизненная стратегия, тип обустройства в мире претерпели незначительную эволюцию. Люди ищут укрытия от враждебной социальной среды в своем частном мирке, стремятся перекрыть туда «доступ посторонним» и ощущают, как чужд им «руководящий господствующий класс»294.

Перспективы дальнейшей ценностной трансформации противоречивы. С одной стороны, необратимо нарастает коллективное разочарование в идеализированном Западе, который при более близком и массовом знакомстве оказался совокупностью разных обществ с собственными культурными и социально-экономическими противоречиями и с дифференцированными уровнями доступа к ресурсам для разных групп населения. С другой – российский политический порядок так и не смог предложить сильной институциональной и ценностной основы для справедливой и универсальной ценностной интеграции. Г. Юдин сравнивает современных российских граждан с «испуганными социальными атомами», чей радикальный индивидуализм не позволяет им создавать эффективные структуры коллективного действия, предназначенные