Эпоха добродетелей. После советской морали - [56]

ВРЕМЯ ГЕРОЕВ

Мы уже говорили о том, что многие из позднесоветских моральных установок оказались не способны предотвратить моральный коллапс 1990-х годов и даже отчасти оказались комплементарны «великой криминальной революции» и авантюристическому капитализму, который сформировался тогда же. Но такого рода комплементарность не означала, что подавляющее большинство позднесоветских людей радостно ринулись в авантюрное предпринимательство и криминальные структуры. «Героическая этика» поздних советских романтиков, равно как и квазиаристократическая этика «дворян из барака», в известных изводах были подчеркнуто антимещанскими и антимеркантильными, с отношением к деньгам как грязи; поэтому они не могли сделать своих агентов экономически успешными. В данном случае комплементарность, во-первых, означала не более чем наличие такой степени понимания и толерантности к всякого рода авантюрно-капиталистическим практикам, которая сделала их распространенными, терпимыми и даже оправдываемыми с помощью рационализаций вроде упомянутой выше отсылки к концепту пассионарности. Во-вторых, тут мы имеем дело с необходимым для самооправдания массовым представлением «неудачников» о себе как о «рыцарях», людях чести, верности слову, героях, а не торгашах и политиках. Такого рода представления характерны в целом для тех слоев буржуазного общества, которые, в силу разных причин, не могут или не хотят ассоциировать себя с «духом капитализма». Тем не менее они неоднократно оказывались востребованы национальными капитализмами на определенной стадии их развития, когда для экспансии и защиты требуется воспитание социальных низов в почти что рыцарском духе. Формирование сходных умонастроений – отчасти как моральной компенсации экономической неуспешности, отчасти как следствие указанной выше объективной потребности всякого национального капитализма – отразилось в художественной литературе 1990-х годов245.

Тем не менее, хотя, так сказать, наступило «время героев», в литературе, как и в реальности, оно было окрашено в мрачные тона, а герои вызывали нередко смешанные чувства.

И в первую очередь была поставлена под сомнение искренняя и наивная вера в то, что самих по себе добродетелей и героической этики достаточно для «красивой», да и просто сносной жизни – как верили в это коммунары, крапивинцы, да и многие другие советские люди, для которых этика добродетели являлась пределом морального самосознания. «Дети могут воевать со взрослыми. Взрослые тоже воюют с детьми, они одичали. Но дети не воюют с детьми ни на одной планете – они еще не посходили с ума!» Эту фразу Крапивина С. Лукьяненко взял в качестве эпиграфа к своим «Рыцарям Сорока Островов», написанным в период с 1988 по 1990 год. Писатель нарисовал мир детей и подростков, изъятых инопланетянами для проведения масштабного социального эксперимента. Расселенные по соединенными мостами островам дети обречены сражаться друг с другом ради эфемерной надежды на освобождение и отправку домой. Они живут в прекрасных замках, они – «рыцари», в полной мере наделенные добродетелями крапивинских мальчиков, но, как иронично заметил критик, «можно ли назвать положительными героями Криса и Димку, Тимура и Толика, которые знают, что такое настоящая дружба, умеют дружить и стоять друг за друга, но с упоением гасят себе подобных мальчишек с других островов?»246. Трудно сказать, сознательно ли добивался этого С. Лукьяненко, но он успешно продемонстрировал, что люди с такой вот «детской», героической этикой добродетели, не важно, дети они или взрослые, как раз таки воевали, воюют и будут воевать друг против друга. Все зависит от внешних условий. Это в советском обществе, которое не требовало от них быть друг другу волками, они были «хорошие»; точнее, верили в то, что являются хорошими. Но под искусственным небом инопланетного корабля и при общих антигуманных условиях «игры» (отправиться домой может только тот, кто завоюет все острова) иллюзии на свой и чужой счет быстро испаряются. И если кто-то, подобно Крапивину, считал обратное, то он заблуждался или врал себе и другим.

Характерно, что мир, в котором осталась только этика добродетели, описывается как плод по большому счету нечеловеческого эксперимента, как мир, самая большая мечта обитателей которого – о бегстве и возвращении. И когда устроители эксперимента получают динамитную посылку, становится видна совсем неромантическая подоплека универсума, построенного всецело на героической этике: «Небо высветилось почти до белизны. Солнце поблекло, растворяясь в свечении воздуха, в мерцании радужных полос. Мне показалось, что начал светиться сам воздух – на снег легли знакомые голубоватые блики <…>. Но я ошибся. Синеватым огнем пылали стены нашего замка, покрытые тонким слоем льда и плотно спрессованного снега. С замка сходила позолота. С замка смывался розовый цвет. Со стен исчезала мраморная облицовка. Теперь он стал настоящим – Замок Алого Щита на Тридцать шестом острове. Со стенами, сложенными из квадратных блоков серого, зернистого, похожего на пыльный пенопласт материала. Похожий не на средневековую крепость, а на неоконченную стройку, заброшенную пару лет назад. А под грязными, облепленными мокрым снегом стенами стояли мы – мальчишки и девчонки, Рыцари Сорока Островов»