Эпоха добродетелей. После советской морали - [45]
Но если мы откинем мишуру красивых слов, то заметим, что как раз в плане идейности и прочей «сознательности» коммунарское воспитание не подразумевало чего-то специфически коммунистического. «Уверенности в себе» сейчас куда в больших масштабах учат разного рода коучи, «воспитание творческой личности» – навязшая в зубах банальность, а «любовь к людям» – общее место ряда религиозных и моральных учений. Особенно в свете сегодняшнего дня трогательно выглядит отсылка к «эффективности» и «практичности» высокого воспитания, вызывающая в памяти максимы вроде «честность – лучшая политика» и пр. «Добродеятельность» же ничем не отличается от «добродетельности» (характерно, кстати, что это слово звучит у Соловейчика), поскольку смысл последней совсем не в созерцании, как, очевидно, хотел сказать Соловейчик, а в деятельности на благо какой-то общности.
Воспитание в духе этики добродетели быстро натолкнулось на свои пределы.
Неотъемлемой частью такого воспитания была героическая этика. Как писал Соловейчик, «в коммуне на призыв „Смело и бодро вперед!“ хором отвечают: „Победа во что бы то ни стало!“»201. Но победа ради чего, в борьбе за что? Необходимы были вдохновляющие цели, находящиеся за пределами «красивой жизни» коммунарского отряда. «Но для чего же тогда коммуна? Кому от нее лучше на свете, кроме нас самих? Нет, красивая жизнь не такая <…> Красивая жизнь – это когда ты чувствуешь, что нужен людям. И ты сам нужен, и вся твоя коммуна»202. Коммунары занимались «общественно полезным трудом», что, однако, казалось недостаточным. Поэтому достаточно быстро такого рода «внешние» цели были дополнены другой – идеей необходимости личностного роста, самореализации: «Постепенно стала выявляться такая схема. Сначала, когда коммуна только создавалась, все было правильно: мы учились отказываться от личных, эгоистических стремлений, подчинять свое „я“ интересам коллектива. Это приносило счастье ребятам, потому что коллективная работа, общее дело приносят удовлетворение. А теперь наступает новый этап: теперь уже созданный коллектив должен помогать раскрыться каждому человеку, обогатить каждое „я“»203.
И героическая этика, и установка на личностную реализацию не противоречили официальной идеологии. Но коммунарские воспитатели восставали против несоответствия практик реальной жизни декларируемым идеалам – прежде всего идеалам, подразумевавшим высокую степень героизма и альтруизма. Соловейчик писал: «Какою бы ни была окружающая детей жизнь, воспитатель обязан учить их лучшей жизни – в обоих смыслах этого слова, объединяющего сравнительную и превосходную степени. Примем в качестве рабочего определения, что воспитывать – это значит учить детей лучшей жизни. Но даже дрова не научишься пилить, пока не возьмешь в руки пилу. А жить лучшим способом? Работать? Относиться к себе и к жизни? Мы призываем детей к коллективистским отношениям, а они их в глаза не видели и не уверены, лучшие ли они. Мы говорим о подвигах, а дети их не совершали. Говорим о бескорыстии, а иные ребята ни разу ничем не поступились. Говорим о любви, товариществе, дружбе, но разве мало юношей и девушек входят в жизнь с убеждением, будто любовь и дружба есть только в книгах? Этот перечень можно продолжать без конца. Дети говорят, читают и пишут о том, чего они в жизненной практике не видели, не пробовали, не испытывали. Не знают и не чувствуют! Мы зовем их к чему-то высокому, а к чему именно? Такое воспитание можно сравнить с огромным заводом, где множество цехов работает на полную мощность, но нет цеха сборки, нет конвейера, на котором детали превращаются в готовое изделие. Склады забиты, а продукции нет»204.
Действительно, официальное советское воспитание учило детей тому, чего они в реальности почти уже не могли применить. А именно – основам героической этики при почти полной невозможности совершать подлинно героические деяния. Коммунарское воспитание попыталось выйти из этого тупика, но объективно создавало только организационные структуры и практики для такого воспитания. При этом объектом применения героизма становилось разного рода «творчество», а возвышенные цели подменялись тимуровской активностью, как то помощью совхозам и прочими суррогатами. Идеология же была на уровне: «мы за счастье всех людей» и «мы читали у Ефремова». Вследствие такого воспитания вырастали люди, сочетавшие в себе смутную тоску по «героизму», желание быть членами спаянной крепкими дружескими отношениями общности и делать хоть что-то полезное для других, чтобы доставить радость себе. Делало ли это их иммунными к «буржуазному образу жизни»? Вряд ли. Ветераны неформального движения М. Кордонский и М. Кожаринов вспоминали об эпохе конца 1980-х – начала 1990-х: «Наш Ответ-на-Вызов сводился к организации собственных ячеек в обществе и формированию такого типа выпускников, которые при выходе в Жизнь не будут хныкать „Какая жизнь ужасная!“, (мода, появившаяся среди старых коммунарских клубов в то время), а сознательно начнут создавать для себя подобные ниши или, по крайней мере, искажать вокруг себя социальное пространство в этом направлении. То есть выпускники – это Люди-Бойцы! При этом, исходя из деятельностных позиций, ниши по типу замкнутых общин рассматривались нами как неизбежно вырождающиеся. Им противопоставлялась другая схема: открытые сообщества – своего рода предприятия-коммуны, которые действуют в рамках обычного общества, конкурируют и активно взаимодействуют с ним, искажая ЕГО пространство в НАШУ сторону. Историческим аналогом этого процесса мы видели явление распространения мануфактур в эпоху позднего феодализма»
