Эпизод из жизни ни павы, ни вороны - [39]

Она была так мила в эту минуту, что будь тут, на нашем месте, Nicolas и подслушай ее замечания, — его нельзя было бы и оторвать от ее губок. Но…

Ах, Сонечка! Вон там, за холмом, — поле, на которое ты смотришь, хотя и не видишь; без этого поля не было бы ни костюмированных балов, ни твоего наряда, ни Nicolas… Оно скоро отнимется у тебя; даже урожай настоящего года собран будет не в твою пользу; хлеб уже продан на корню… Вот там, на горизонте, темнеет опушка леса, куда ты так любишь ездить собирать землянику; он уже почти куплен рыжим кулаком с жирными щеками, масляными глазами, грязными ногтями, — тем самым кулаком, который так шокирует тебя своими желтыми зубами и грубым приветствием: «Здравствуйте, матушка-барышня!» Боже мой, как плохо ты подготовлена, чтобы строго различать понятия: жизнь — и еда изюму!..

Но мимо, темные тучи! Пока там еще что будет, мы, вместе с Сонечкой, можем констатировать факт, что если она полюбила Nicolas с первой встречи, то в этом, при ее условиях, не было ничего необыкновенного. Во-первых, его представила maman; a maman уж даром хлопотать не станет. Во-вторых, она и прежде слыхала о Николае Иваныче, хотя он редко появлялся в обществе и почти не принадлежал к нему, и слыхала именно от Лили фон Шлеппенсон.

Лили говорила, что он философ, и вообще выражалась самым лестным образом; а ведь это чего-нибудь да стоит! Таких умов, как Лили, немного найдется! Все отдают ей в этом справедливость, и вовсе не потому только, что у нее нос немножко подгулял, то есть походил на картофелину (впрочем, она все-таки очень мила!). Мало того, Лили была, можно сказать, просто ученая. Как-то раз разговор зашел о французских королях, так она даже поразила: пересчитала всех до одного. Так эта самая Лили раз, в минуту откровенности, так прямо и сказала: «Если б, говорит, у меня не было Alexis, то я всем предпочла бы Nicolas». А главное все-таки maman. Она, без сомнения очень добра, но — Бог ее знает! — странная бывает какая-то: как начнет говорить — так уж, кажется, до смерти заговорить может. И упреки тут, и наставления, и россказни…

Вспомнилось Сонечке, как тип, одно утро в Петербурге.

Maman встала раньше обыкновенного и была очень не в духе (тогда у нее с Мигаевым что-то вышло). Сонечка проснулась от крику: maman горничную за что-то бранила, потом к лакею придралась, потом длинное нравоучение экономке читала — и, наконец, заглянула в Сонечкину комнату.

— Сонечка! Да что это такое! ведь это — уж действительно…

Она была в пестром халате, туфлях, чепчике, съехавшем несколько набок, неумытая и не прополоскавшая горла, отчего лицо не было так привлекательно, как обыкновенно, а голос держался преимущественно на низких нотах и сильно трещал.

— Что, мама? — отозвалась из-под шелкового одеяла Софья Петровна самым заискивающим тоном.

— Да как же — спать до сих пор! Какой же у тебя может быть цвет лица после этого? Снова будешь ходить целый день как неживая… Вот посмотри на Лизу Столбину: совсем ведь нехороша. Еще en face туда-сюда, а профиль… Ну уж и не знаю… Как посмотрю я на этот профиль — сейчас ее покойная бабушка, Вера Николаевна, вспоминается; нос с подбородком разговаривает… Вот вспомнишь мое слово: она будет точно такая же лет через пять-шесть…

— Радость моя! Но я ведь всегда говорила, что профиль у Лизы совсем нехорош.

— Неправда! Кто вчера говорил: профиль как профиль?

— Право, ты забыла, дорогая моя. Я говорила, что у нее цвет лица…

— Ну, вот видишь… А я что хотела сказать? Свеженькая, здоровенькая — и посмотри, сколько за нею ухаживают. А всё отчего? Она каждый день по утрам гуляет пешком. Вот увидишь, какую она себе сделает партию! Не засидится у матери на шее, не беспокойся!..

— Мама…

— Нечего, нечего! Мы не при посторонних. Пора тебе об этом подумать… Ты, мой друг, если говорить правду, совсем недалеко ушла от Лизы… Говорят — талия… Я уж и не знаю… Вот посмотрела бы ты, какая талия была у твоей матери, так знала бы, что такое талия… А нам больше двух часов в сутки не давали спать. Да какое — два часа! Иной раз и получаса не соснешь… Так только и можно иметь цвет лица. Это тебе каждый доктор скажет; а не скажет, то, значит, сам ничего не понимает… Знаю я этих докторов! В прошлом году ребенок у Нади Сипаевой заболел. Я говорю: если не хотите мне верить — пошлите за доктором…

Но Сонечка уже не слушала. Она кусала губы и употребляла все усилия, чтобы не заплакать. Ей нельзя было заплакать: это признак слабости; это значило бы признать, что она придает какое-нибудь значение сравнению maman. Лиза Столбина!.. Господи! И зачем так много говорить? Сказала бы просто: Мигаев обидел… Она в эту минуту ненавидела maman всеми силами души.

Вера Михайловна долго еще говорила, прохаживаясь из угла в угол; наконец вышла, чтобы отправиться в комнату Лизаветы Петровны, тоже с нравоучительною целью. Сонечка откинула одеяло, стала на колени на мягком, пружинном матраце постели, поправила шитую рубашку, спустившуюся ниже плеча, и произнесла жаркую молитву, повернувшись к углу, где висела маленькая серебряная икона: «Господи! За кого-нибудь — лишь бы выйти, лишь бы избавиться от всего этого!» «Кто-нибудь», понятно, было только благочестивой формой выражения, вроде «хлеб насущный», под которым люди, с тонко развитыми вкусовыми чувствами, подразумевают если не двести тысяч, то, по меньшей мере, карету, удачу в гешефте, чин или новую шляпку.