Госпожа Дегуи знала за дочерью склонность к резонерству. И инстинктивно, как от бесполезной нервотрепки, уходила от споров, а если ей все-таки приходилось в них участвовать, она почти тут же начинала путаться. Что могла она сказать об этой непонятной и так быстро пролетевшей жизни?
— Ты слишком рано встаешь, — сказала Берта, при виде сонливого состояния матери становившаяся еще нетерпеливее.
— Ты опять собираешься ночью читать? Ложишься постоянно в полночь, а утром тебя не добудишься.
— Зачем так рано вставать, если потом ты засыпаешь еще до ужина? Разве так уж необходимо каждое утро в семь часов ходить в церковь?
Религиозные привычки матери у Берты всегда ассоциировались с угрюмыми пробуждениями на рассвете и вечерами, неизменно проходившими в атмосфере глубокой летаргии. Из-за этого день за днем накапливающегося раздражения ее ум обращался против религии, а верования госпожи Дегуи постоянно подвергались ее нападкам.
— Знаешь, почему ты каждое утро ходишь на мессу? Я тебе сейчас объясню: ты ходишь туда ради собственного удовольствия. Это стало для тебя привычкой, причем привычкой опасной, потому что успокоенный дух погружается в сон, и человек начинает жить только для себя, для удовлетворения собственных желаний, предавая забвению все действительно священные человеческие обязанности…
Госпожа Дегуи чувствовала, что на сознание дочери влияют какие-то непонятные ей силы, и, не отвечая по существу, защищалась от непостижимого для нее внешнего мира посредством нападок на Алису Бонифас.
— Алиса… — произносила она резко и как бы с одышкой в голосе, — как Алиса? По-прежнему такая же своенравная?..
— Речь идет не об Алисе. Просто я размышляю над тем, что люди называют добром…
* * *
Когда Маргарита заболела, рядом с Бертой за вторую парту села Соланж Юге.
Берта, которая не успевала записать то, что диктовал учитель, наклонилась к своей новой соседке.
— Я сегодня после занятий дам вам свою тетрадь. Вы мне ее вернете в понедельник, — сказала Соланж; в чуть приподнятых уголках ее глаз притаились смешинки.
Разговорившись, девочки обнаружили, что как-то в один и тот же год провели лето в Медисе.
— Мы жили на большой вилле, которая стоит рядом с пляжем, по соседству с виллой госпожи Брен, — сообщила Соланж. И добавила с благоговением: — Какая она все-таки элегантная женщина!
Соланж, ходившая на занятия одна, провожала Берту до улицы Гренель.
Госпожа Дегуи пообещала дочери, что со следующего месяца, когда Берте исполнится шестнадцать, Ортанс уже не станет сопровождать ее ни на занятия, ни к Алисе.
— Но только я хочу, чтобы ты возвращалась засветло! — сказала госпожа Дегуи.
Иногда, прогуливая свою собачку по кличке Мустик, за Соланж Юге заходил в школу ее брат Робер. Стоило только Соланж завидеть своего любимого пса, как она тут же начинала изъявлять бурную любовь, а собака радостно подпрыгивала в ответ на ласки Соланж.
Как-то раз, переходя улицу Бак с собачкой на руках, Соланж, понизив голос, возбужденно рассказывала Берте:
— Знаете, по соседству с нами живет граф де Мэй. Очень симпатичный молодой человек… очень красивый… У него такой великолепный автомобиль… Каждый день он прогуливается со своей собакой. Вчера он попался мне навстречу на улице Мессин, когда я гуляла с Мустиком. И я заметила, что он узнал меня… Он улыбнулся. Я его уже несколько раз встречала как раз на том же самом месте. Он посмотрел на Мустика и сказал: «Красивая у вас собачка. Вы одна гуляете, мадемуазель?»
— А вы, что вы ответили? — спросила Берта.
— Ничего. Мне стало так смешно… И он ушел.
— А после этого вы его видели?
— Естественно, поскольку мы живем рядом… Когда он проходит, он смотрит на наш дом.
Берта представила себе на месте этого молодого человека Альбера Пакари. Ей впервые пришла в голову мысль, что она может встретить его. Может быть, он живет где-нибудь поблизости. Когда-нибудь она заметит его в толпе… Он подойдет к ней, удивленный: «Как? Вы живете в Париже! И часто ходите по этой улице? Вы гуляете одна? Вы разрешите мне проводить вас?» Она живо представляла себе их долгий разговор, но уже не могла вспомнить, как звучит его голос. Единственное, что она отчетливо слышала, было его тихое «здравствуйте». Берта пыталась восстановить в памяти черты его лица, но всегда припоминала только одно: его особенный смех. На какое-то мгновение она вновь увидела его облокотившимся о спинку скамейки во время разговора с госпожой де Бригей, но образ этот тут же рассеялся, и вернуть его ей уже не удалось.
* * *
В тот день получилось так, что госпожа Видар обедала у Катрфажей одновременно с Бертой.
— Вы имеете представление о Пантеоне? — спросила госпожа Видар, которая все слова произносила немного жеманно; подцепив вилкой листик салата и не отрывая локтей от туловища, она повернула к Берте свой острый нос.
— Сходите, дети, туда сегодня, — сказала госпожа Катрфаж.
Она добавила, обращаясь к мужу, который, как обычно, когда госпожа Видар обедала у них, не отрывал глаз от тарелки:
— У вас есть какие-нибудь возражения против Пантеона?
— Там есть просто прекрасные картины, — сказала госпожа Видар, желая угодить господину Катрфажу, чью неприязнь к себе она не могла преодолеть в течение вот уже шести лет.
