Эпитафия шпиону. Причина для тревоги - [156]

Профессор улыбнулся:

— Разумеется, господин Маурер, мы с вами знаем: в основе этой идеи лежит достойное жалости заблуждение. Согласно законам динамики, даже если мы избавимся от трения — что само по себе абсурдное допущение, — колесо не будет вращаться без внешней силы. Если мы просто уравняем работу, которую совершает колесо, с работой, требуемой для его вращения, оно должно остаться неподвижным. Вечный двигатель явно должен вырабатывать энергию в форме движения. Понимаете?

— Конечно.

Почти незаметно его речь стала напоминать лекцию в аудитории. Слова он выговаривал медленно и отчетливо, в голосе появилась уверенность. Старик откинулся на спинку стула и устремил взгляд в точку на стене над моей головой. Я посмотрел на дочь профессора, сидевшую позади него. Она отложила шитье, лицо ее смертельно побледнело. Залесхофф чиркнул спичкой и закурил.

Профессор откашлялся.

— Однако, синьор Маурер, в прискорбном перечне человеческих глупостей мне попался один весьма любопытный случай. Клочок твердой почвы на болоте.

Продолжая говорить, он начал медленно поглаживать подбородок.

— В самом начале восемнадцатого века некий швейцарец, называвший себя Орфиреусом, сконструировал вечный двигатель. Настоящее имя изобретателя было Иоганн Эрнст Элиас Бесслер. Колесо, которое он придумал, достигало в диаметре четырех метров и помещалось на видимой оси. Внутренность колеса, однако, скрывалась тканью, натянутой на деревянный каркас. В этом не было ничего примечательного, маленькая тайна всегда убеждает легковерных. Однако колесо Орфиреуса отличалось от всех остальных в одном важном аспекте — оно работало. Изобретение продемонстрировали покровителю Орфиреуса, ландграфу Гессегн-Кассельскому в комнате его замка в Вейсенштейне. Ландграф засвидетельствовал тот факт, что к колесу не прилагается никакая внешняя сила или энергия и что оно приводится в действие рукой. Помещение, в котором стояло колесо, затем опечатали. Восемь недель спустя, когда комнату открыли, колесо все еще вращалось.

— Электричество или часовой механизм? — предположил я.

Профессор с улыбкой покачал головой:

— Не угадали, синьор Маурер. Естественно, эти же мысли пришли в голову и мне. Однако выяснилось, что в начале восемнадцатого века не существовало источника электрической энергии, пригодного для выполнения такой задачи, и даже если предположить, что Бесслер изобрел примитивный электродвигатель, ему требовалось изобрести еще и аккумулятор достаточной емкости, чтобы питать двигатель в течение восьми недель. Что касается часового механизма, то я экспериментальным путем выяснил: даже при самых тяжелых грузах и самых лучших шестеренках колесо такого размера может вращаться не более нескольких часов, поскольку перепад высот составляет всего четыре метра. О пружинах не может быть и речи. Остается возможность обмана. Ландграфа нельзя считать надежным свидетелем.

— Совершенно верно.

— К счастью, нашелся еще один, более надежный. Возможность проинспектировать колесо была предоставлена математику по фамилии Гравезанд. Он не нашел никаких признаков обмана, но, к сожалению, Бесслер не позволил ему осмотреть внутренность колеса. Гравезанд, похоже, очень настаивал на этом, поскольку Бесслера его любопытство чрезвычайно рассердило. Вне всякого сомнения, он подозревал, что у Гравезанда не только научный интерес. Как бы то ни было, изобретатель уничтожил колесо. Обломки, обнаруженные в замке ландграфа, нисколько не помогли разрешению загадки.

Я стал размышлять над этим случаем. Либо Бесслер был выдающимся мошенником, либо имело место чудо. Несмотря на отсутствие каких-либо доказательств, я пришел к выводу, что истинно первое утверждение. Однако этот случай не выходил у меня из головы. Вы должны помнить, что я искал доказательства невероятного. Меня интересовало все необычное. Затем мое внимание привлекло еще одно явление. Мелкие частицы, взвешенные в жидкости, температура которой поддерживается постоянной, находятся в постоянном движении. Этот факт широко известен, но в прошлом его использовали для подтверждения законов термодинамики, утверждавших, что вечное движение невозможно. Считалось, что данные законы применимы ко всем исследуемым явлениям. Но мне показалось, что в этой броне ортодоксальности есть брешь, которую я могу использовать в своих целях. Глубина моей шутки зависела от обстоятельного изложения гипотезы. Я засел за работу.

Он снова посмотрел мне в глаза.

— Я часто думал, синьор Маурер, что математика очень похожа на музыку. У музыкальной идеи столько общего — с эстетической точки зрения — с математической теорией, что меня порой тянет написать симфонию в терминах математической аннотации. Простой процесс интегрирования, например, по сути своей сходен с оркестровкой. Понимаете, господин Маурер?

— Боюсь, — ответил я, — вычисления для меня всегда имели конкретное и практическое применение.

— Ах да, конечно. Вы инженер. А для меня в математике есть цвет и движение. Я всегда увлекался схемой, которую сам создавал. То же самое произошло с доказательством, над которым я бился. Я забыл о шутке. Мои мысли были направлены на доказательство невозможного. Я работал над этим почти восемнадцать месяцев. И в конце концов достиг цели.