Энрико Карузо: легенда одного голоса - [26]

— Одно дело петь, другое - преподавать. Как я могу объяс­нить, каким образом я пою? Я держу грудь в таком положении, живот — в таком и пою.

Он никогда не спорил, когда ему толковали про «метод Ка­рузо», объясняя это тем, что следует быть вежливым. Однажды, после разговора с серьезным вокальным педагогом, он сказал:

— Он знает больше, чем я. Обучая пению, он берет зонтик. Когда он открывает его, ученики поют: «еее-еее-ааааа», а когда он его медленно закрывает: «ааа-ааа-еееее».

Энрико говорил мне, что во время пения никогда не думает о положении гортани и языка. Он считал слово самым важным компонентом пения.

— Я думаю о словах арии, а не о музыке, потому что либрет­то служит основанием для написания музыки композитором, как фундамент для здания. Когда люди думают, что пение не представляет для меня никакого труда, они ошибаются. Когда я пою и играю, то выкладываюсь изо всех сил. Но я не должен показывать этого труда. В этом-то и заключается мастерство.

Его лицо и голова были словно специально сконструирова­ны для пения. Глубокая и высокая небная полость, широкие скулы, большие ровные зубы, крупный лоб с широко посажен­ными глазами создавали условия для наилучшего звукового ре­зонанса. Он мог держать во рту яйцо, и никто не догадался бы об этом. Грудная клетка его была огромной, и потенциал ее расширения составлял 9 дюймов (20 см).

— Дышит ли он когда-нибудь? — спрашивали иногда, когда он пел целые фразы на одном дыхании, заканчивая их на верх­ней ноте.

Но его вокальные связки сами по себе были не более приме­чательны, чем у большинства певцов. Когда Карузо спрашива­ли, чем должен обладать певец, он отвечал:

— У него должны быть: большая грудная клетка, большой рот, 90% памяти, 10% ума, огромная трудоспособность и кое- что в сердце.

Его память была феноменальной. Он знал шестьдесят семь партий и более пятисот отдельных вещей, к которым постоян­но прибавлял все новые и новые. С возрастом голос его стано­вился мощнее и богаче, появилось законченное мастерство, что позволяло ему отлично справляться с самыми сильными драматическими партиями (Самсон, Элеазар, Иоанн Лейден­ский), но в то же время он был великолепен и в лирических операх — таких, как «Марта» и «Любовный напиток».

Он пел на французском, итальянском, испанском и англий­ском языках, но никогда не пел по-немецки — даже когда его просил сам кайзер. По этому поводу он заявлял представителям берлинской прессы:

— Итальянский язык — самый удобный для пения. В нем пять чистых гласных и очень мало согласных звуков. Я не могу петь по-немецки, потому что в этом языке часто встречаются согласные, а специфически острая манера произношения ли­шает мой голос блеска и способности выразительно произно­сить фразы. Иностранные певцы, которые поют на немецком языке, обладают лучшей техникой, чем я. В этом все дело.

Когда его однажды спросили, в каком возрасте голос певца звучит лучше всего, он ответил:

— О женском голосе ничего не могу сказать, но для тенора, я думаю, лучший возраст — от тридцати до сорока лет. До три­дцати у певца еще нет ни мастерства, ни настоящей души. По­сле тридцати у него может быть и то, и другое, и, если повезет, хороший голос. Когда я был десятилетним мальчиком, то пел в Италии и пел хорошо. Когда мне исполнилось двадцать, я пел лучше. Когда же мне стало тридцать, у меня были голос, опыт, мастерство и я начал петь еще лучше.

Днем своего сценического дебюта Энрико считал 16 ноября 1894 года, когда он спел в театре «Нуово» в Неаполе в опере «Друг Франческо», хотя до этого выступал в небольших театрах в окрестностях этого города. Ему был тогда 21 год. В тот вечер он получил 80 лир и его пригласили спеть в четырех спектаклях. Опера не имела успеха, но молодого тенора приняли тепло. Че­рез двадцать пять лет — 22 марта 1919 года — праздновался его юбилей — 550-е выступление на сцене «Метрополитен». Бед­ный Энрико очень волновался в тот вечер, так как должен был петь по одному акту из таких разнообразных по характеру опер, как «Паяцы», «Любовный напиток» и «Пророк». Собираясь в театр, он сказал:

— Все будут довольны сегодня, кроме меня.

После представления я пошла за кулисы. Поднялся занавес. Энрико уже переоделся и сидел на позолоченном стуле у самой рампы, окруженный певцами и служащими «Метрополитен». Он со смущенным видом выслушал приветственные речи, ни одному слову из которых, если они не касались его голоса, не верил.

В глубине сцены стоял большой стол, заставленный подар­ками. Среди них были серебряные вазы от дирекции «Метропо­литен» и оркестрантов, серебряный декоративный поднос от компании «Victor», золотая медаль от Гатти и много других подношений. От имени 5,5-миллионного населения Нью- Йорка ему преподнесли флаг города. Он принял его так спокой­но, как будто выпил стакан воды, и сказал небольшую речь. Я подумала, какие чувства испытывал бы он, если бы в этот миг вспомнил мальчугана, который за несколько лир переписывал ноты при свете уличных фонарей на улицах Неаполя.

После юбилея наш дом оказался переполнен подарками. Энрико беспомощно разводил руками, глядя на заставленные столы и стулья.