Энрико Карузо: легенда одного голоса - [23]

Очень люблю тебя. Рико.

Букарелли, 85, Мехико

28 октября 1919 года 18 часов

Моя дорогая Дора!

В половине первого я отправился в итальянское консульст­во для получения визы. Произошла небольшая неувязка. Все учреждения здесь закрываются в час дня, и, прибыв в консуль­ство с небольшим опозданием, я послал Дзирато узнать, примут ли нас, а сам остался ждать в машине. Скоро он вернулся и ска­зал, что консул ждет меня. Поднимаясь по лестнице, я встретил консула или вернее вице-консула, который довольно грубо сказал, что уже второй час и учреждение закрыто. Я сразу же со­образил, что что-то произошло, и очень вежливо ответил этому маленькому зверьку (я называю его так, потому что он мал и безобразен): «Вы правы. Я приду днем. Точно в три». Дзирато нервничал. Он уже давно ведет себя странно, и я не понимаю, почему. Сам он говорит, что временами у него нет желания ра­ботать, и приписывает это изменчивости погоды. В три часа я вновь прибыл в консульство. Вице-консула нельзя было узнать — он стал мил и добр. Мы оба хотели объясниться, и он очень вежливо сказал, что не хотел регистрировать паспорт утром от­того, что человек, пришедший к нему (Дзирато), разговаривал очень громко и неучтиво. Я объяснил, что Дзирато объясняет­ся подобным образом, поскольку он несколько глуховат, и все окончилось хорошо. Что же касается Дзирато, то, если он будет продолжать так вести себя, с ним придется расстаться, как это ни прискорбно. Впрочем, возможно, он изменится.

На этой неделе я буду уже у американской границы, и можешь представить волнение, с которым я ожидаю дня встречи с тобой. Знаешьлиты, что круглые сутки я зову тебя? Я говорю: «Дора, где ты?» Никто не отвечает. Я расстраиваюсь, но говорю себе: «Она дома, но я слышу рядом ее шаги». Через неделю нас будут разде­лять только три дня. Доброй ночи. Сиди спокойно в кресле и по­зволь мне стоять на коленях около тебя и говорить о моей любви.

Я люблю тебя. Рико.

28 октября он спел в концерте, доход от которого пошел в «Фонд Образования» города Мехико, а 30-го — в «Манон Лес­ко» Пуччини. Его прощальное выступление состояло из третьего акта «Любовного напитка», третьего акта «Марты» и первого акта «Паяцев». После него он телеграфировал мне: «Каждая ария встречалась овацией, а после окончания публика устроила нечто совершенно невероятное. Присутствовало два­дцать пять тысяч человек. Я счастлив, что побывал здесь, узнал эту страну и ее восторженный народ, который постоянно вызы­вал во мне творческое волнение».

А затем Энрико приехал. Это было чудесно. Так как мы пи­сали обо всем каждый день, нам не надо было много рассказы­вать друг другу: мы начали жить с того момента, как встрети­лись. Все, что говорил Энрико, касалось настоящего или буду­щего, но не прошлого. Я никогда не встречала людей с таким уникальным качеством. Ведь повторение того, что уже извест­но, часто раздражает. Он привез мне различные подарки: белье, драгоценности, веера и кружева. Мне все нравилось, и скоро мы опять почувствовали себя так, как будто никогда не расставались. Фучито опять играл «Еврейку». Когда Энрико внезап­но появлялся в дверях и говорил: «А! Ты здесь, моя Дора!», я чувствовала себя невыразимо счастливой и не находила слов, чтобы объяснить ему, что он значит для меня. Единственное, что я могла сказать:

—  О, как бы я желала, чтобы ты был беден и пел не лучше, чем другие. Ты узнал бы тогда, как сильно я люблю тебя.

Глава 6

Энрико не отдыхал ни одного дня после возвращения из Мексики, но у него перестала болеть голова, он отлично чувст­вовал себя и был полон энергии. Перед сном он обычно про­сматривал клавир «Еврейки» — в другое время он этого не делал. Он говорил, что когда делает это перед сном, то учит свою пар­тию в течение ночи. Каждое утро он репетировал эту оперу в «Метрополитен», так как должен был петь в ней через десять дней после открытия сезона. Он открывал сезон «Тоской».

Кроме репетиций он напевал пластинки в Кэмдене для ком­пании «Victor». Эту работу он считал более трудной, чем высту­пления в опере, и терпеть ее не мог.

—  Утром мой голос еще не разогрет, петь тяжело, — говорил он. Первые записи его голоса были сделаны не компанией «Victor». В 1896 году в Италии он записывался на восковых ци­линдрах и аппарате для записи пластинок, присланном из Гер­мании. Во время записи эта машина сломалась, и из Берлина прислали другую. В 1898 году он напел еще несколько пласти­нок для небольшой итальянской компании, которую потом по­глотил «Victor». Первые его записи для «Victor» сделаны в 1903 году в Карнеги Холле, где оборудовали студию, и так как кон­тракт не был заключен, он получал деньги наличными по чеку.

С того времени началась его дружба с мистером Кальвином Годдардом Чайлдом — главой этой компании.

Первые пластинки Карузо были:

«Vesti la giubba» — «Паяцы» Р. Леонкавалло (Ариозо Канио из 1-го акта),

«Celeste Aida» — «Аида» Д. Верди (Романс Радамеса из 1-го акта),

«Una furtiva lagrima» — «Любовный напиток» Г. Доницетти (Романс Неморино из 2-го акта),

«La donna ё mobile» — «Риголетто» Д.Верди (Песенка Герцо­га из 4-го акта),