Енисейские очерки - [21]

Тетка Мария живет в брусовом доме, внутри почти ничего нет, железные кровати, тряпки, печка, сковородки, кастрюли, кружки. В сенях окно, и иногда в нем маячит ее лицо. Тетка Мария очень старая, у нее темно-желтая в складках кожа, смотрит она всегда настороженно, а двигается и говорит медленно, не очень понятно, и будто через глухую прослойку.

— Тетка Мария, покажи куклы.

— Куклы? — переспросит вяло, будто не понимая, голова подрагивает, движения неверные.

— Но. Покажи, вот тут ребята ко мне приехали, посмотреть хотят.

Она мешкает, потом идет с кухни в комнату, куда-то лезет, вставая на табуретку, достает, выносит и кладет на стол что-то заверутое в тряпку. В тряпке сверток росомашьей шкуры. Там куклы — алэлы, домашние покровители — деревянные лица и тряпичные туловища. У одной куклы вместо лица темная железная, а вернее всего медная петля — как сложенная плетка. Лица в оторочке из старинных бус, крупных, мутных, неправильной формы горошин — блекло желтых, красных, зеленых. Деревянные лица кукл темные, у одной оно особенно выразительное и круглое, на нем выдающийся узкий и горбатый нос, будто килек, вместо одного глаза квадратик жести на гвоздике — как подкладка шифер прибивать. Что-то поражающе суровое, какая-то страшная простота в этих древних младенцах в чепчиках из бус.

— Мария Игнатьевна, это чо такое?

— Куклы, куклы шаманские — прохрипывает тетка Мария с очень сильным остяцким акцентом.

— А сколько им лет?

— Старые старые совсем.

— А имена есть у них?

— А?

— Имена, имена есть у них?

— А-а-а… Имена. Имена нет у них.

— Тетка Мария, ты никому не отдавай их.

И тут она будто выплывает из своего оцепенения и говорит первые и последние свои твердые и осмысленные слова:

— Не, не. Пока жива со мной будут. В этом наша жизнь.

Саша с Ваней в это время в другой комнате, Коля валяется перед телевизором, а Ваня вскоре стыдливо выходит. Саше сорок с небольшим, раньше был неплохой охотник, потом от тайги постепенно отошел, сначала бык забодал, бок порвал, потом еще что-то, а потом деревня, пьянка и тупик.

Ноябрьские праздники. Дядя Ваня, мой сосед, только что приехал с охоты, у них с сыном любительский участок рядом с деревней. Оба матерятся — соболя мало, в капкан не идет, отжирается на рябине, а ее море, и снегу навалило по пояс — собаки не идут.

Ночью подморозило, до этого оттеплило и шуга шла масляным легким ходом, со снегом, как в вате вся и липкая, такую — чуть мороз, и махом склеит.

Дядя Ваня собирается поднырить прогон для сети, в санях черпак, пешня, нырило, крючки, тычки и обязательно лыжи. Вот поехали, и Дядя Ваня унесся в снежном облаке и в своей позе — на коленях в санях в корме, сидя очень прямо и крепко. У него стать-повадка такая, всегда как поплавок, прямой, стойкий, хоть и болеет. Пока сын заводит буран, он уже сидит неподвижно в нарте, залатанная фуфайка, рукавицы, завязана ушами назад ушанка.

У Дяди Вани тоже все сплелось в голове — свои детские впечатления он путает с рассказами отца и деда, и прошлое у него теряется в бусом и морозном енисейском тумане. Он сам будто по пояс в прежних временах, все у него делится на "ране" и "ноне". "Ране город в Енисейске был", — говорит он, имея ввиду что столицей Енисейской губернии был не Красноярск, как теперь, а Енисейск. " — Ране, парень, белка дорого стоила, и щас на нее и кирпич хлеба не купишь".

У всех стариков одна тема, что ране рыбацкий, охотницкий, крестьянский труд ценился, и люди свою нужность понимали, а сейчас все никому не нужно. Оно так и есть, хотя народ, как его не трави и не изводи, все равно силу имеет, кать трудовую и рад бы не работать, да не может. Рассказывали, один мужик выращивающий в Ворогове помидоры и капусту, просил начальников, чтоб забрали у него овощи, и вроде бы обещали вертолет, готовьте, мол, и ждите, но никто не прилетел, а он ждал, да ждал, пока не померзло все. То же рассказывал мне и кержак на барже — что могут они картошку и овощи выращивать, и просят начальство: примите у нас, это же для района. Но никто не берет, потому что выгоднее и проще закупить в Красноярске по дешевым ценам и привезти по воде, чем вкладывать в сельское хозяйство на месте.

Дядя Ваня рассказывает:

— Мне отец так говорил, вот ране, кто белку промыслял, рыбу, тот зыл, а кто ни х… не делат — тот пропадай.

Жена дяди ванина умерла, Дядя Ваня признается:

— Скучаю сильно по ней.

Дядя Ваня говорит глухим голосом, и когда разговор закончен, удаляясь по краю угора, продолжает гулко и глухо басить, бросая слова уже совсем в бесконечность, и они растворяются в ветре, дали и сливаются с ней в одну крепь. Дядя Ваня — настоящий рыбачище — весь год сети, перемет, невод. Летом встает в шесть, и полчаса спустя у них с сыном идет на угоре громкая и гулкая разнарядка. Дядя Ваня, продолжая бакланить, спускается, слышно как стучит сапоги по лестнице, потом взревает мотор, и так же час спустя они подымаются.

И так всю жизнь. Прошлым годом заходит соседка: "Миша, помоги телку ободрать". Туша на угоре над Енисеем, мороз по тридцать, ветерок, все стынет махом, и шкура, и копыта, только нутро еще теплое и рукам в нем хорошо. Дядя Ваня старается, но ему тяжело, хворает, и руки мерзнут, и он еле шевелится, а потом и вовсе уходит домой.