Энгус: первый воин - [25]

Поначалу я думал, что только я один повсюду подозреваю опасность, причем опасность неожиданную, которая может застать нас врасплох. Но со временем пришел к выводу, что мои опасения не совсем просты и отнюдь не напрасны. Наша победа действительно была очень значимой, особенно учитывая могущество Нортумбрии. И если ее жители, страдая от постоянных нападений скоттов, все-таки не рискнули напасть на них в свою очередь, значит, просто боялись их. И я продолжал рассуждать в этом направлении, словно помимо своей воли, не имея возможности остановиться. Если скотты следят за всеми нашими передвижениями, то именно сейчас самое подходящее время для нападения. Нортумбрия пала, и захватчики заняты дележом добычи и пирами. Они потеряли бдительность… Я чувствовал себя до боли одиноким, видя, что один терзаюсь этими подозрениями. Чувствовал я и презрение к нашим вождям, которые, будь они осторожнее, тоже должны были бы подумать о нашей безопасности. Им следовало позаботиться о войске, об их и моем войске. Словом, я ощущал себя каким-то одиноким мечтателем, молодым неопытным человеком, который слишком много думает. И был уверен, что, стань я военным вождем, то уж непременно был бы гораздо более осторожным и хитрым, чем мои товарищи по оружию. Однако в конце концов я решил, что надо прекратить думать об этом и заняться делом, которого к тому же было предостаточно.

Как-то раз, когда мы с другими викингами собирали в стада пленных, я заметил одного монаха, который о чем-то горестно плакал. Мы не могли понять, что он говорил, но один норманн, который знал язык, перевел нам стенания церковника, весьма удивившие людей Айвара. Вот что бормотал монах:

«О, Нортумбрия Эдвина, воскрешение римского мира в Британии, где женщина могла гулять с детьми в спокойствии от моря и до моря. Король Эдвин всей душой прислушивался к молитвам аббатства святого Павла и, будучи обращенным, насадил христианство по всей Нортумбрии. Он сделал корабли по всей стране, чтобы жителям было удобно путешествовать. Его знамя означало прибытие воинов со всех городов, среди которых был и Йорк, самый лучший бриллиант в короне королевства. Тор и Один вмешались, и снова все изменилось. Новое ужасное несчастье обрушилось на христианство. О, древний священный Беде! О, Святой Алквин! Что стало с вашими трудами? Что станет со светом, которым вы рассекли тьму невежества и равнодушия? — Так завывал монах, вызывая безжалостные насмешки воинов. — Искусство, которое мы с такой любовью и преданностью создавали для нашего Господа, теперь горит в руках варваров».

Воины продолжали смеяться, и монашек вдруг обезумел от гнева. В своей боли он воспылал яростью и обрушился на нас с оскорблениями:

— Норманнские псы! Проклятые мясники! Вы сами не понимаете, что делаете! Так пусть гнев Господень падет на ваши головы, нечестивцы! — в гневе орал он.

Разумеется, викинги посчитали, что он зашел в своих оценках слишком далеко, и наказали его со всей тяжестью молота Тора. И я не мог сделать ничего, чтобы остановить жестокость товарищей. Не успел я и глазом моргнуть, как голова монаха, все еще изрыгающая проклятия в наш адрес, слетела с плеч под хохот и шутки об упрямых церковных ослах. Но отрубленная голова, казалось, еще долго шевелила посиневшими мертвенными губами.

Дух наших воинов был очень высок, и именно поэтому они и мысли не допускали, что кто-то может выступить против них. Сознание нашей силы росло с каждым днем, и жадные ярлы направили свои взоры на серебряную и золотую утварь монастырей Нортумбрии. Именно на них натравливали военные вожди своих воинов, распаляя злобу против христиан. Мы продвигались все дальше по стране, одинокой и незащищенной, и повсюду заливали землю потоками крови. Церкви и монастыри мы предавали огню и мечу, и после ухода норманнов на месте цветущих мест оставались лишь голые стены. Могущество нортумбрийской культуры на моих глазах обращалось в дым. А нападения скоттов, о котором я все-таки продолжал постоянно думать, так и не случилось, и мы продолжали идти вперед.

Мы сами были объяты пламенем разрушения. Но я видел монахов, преданных красоте и служению своему Богу, которые спасали не золото и серебро, но саму честь христианского Бога, поскольку чувствовали, что грабежами монастырей ограблены и унижены не они, а Он. Я начал восхищаться их мужеством и той верой, которой они оставались верны до конца. Эти несчастные ученые, набожные люди противостояли нам не оружием, но словами. В сердцах их не было ни ненависти, ни страха. Но среди них были и молодые, более неопытные и незрелые, которых захватывал порыв отчаянного сопротивления, и тогда они сражались с нами примитивными сельскохозяйственными орудиями и падали, как спелые пшеничные колосья под серпом умелого жнеца. В то же время старые и мудрые падали на колени и начинали молиться, глаза их уплывали в мистическом трансе. Они приветствовали смерть точно так же, как делали это воины Одина, вверяя себя валькириям. В первый раз я увидел, что в мире существуют какие-то иные формы мужества, кроме той, в какой его выражают воины. Привыкший видеть бесстрашие только на войне, а слабость — в женщинах и монахах, которых всегда считали слабаками и трусами, я, наконец, понял, что женская выносливость отливается в кузнице ожидания, а храбрость монахов основывается на терпении. И еще я понял, что люди Бога бесстрашны в проповеди своей веры.