Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [77]

В этой сцене особенно заметно диссонирующее переключение регистров речи. «Скотина», равно как и цитатные, заимствованные в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова «рога и копыта», — это не родной язык артиста, но чей-то чужой текст. Все увереннее Другой заявляет о себе, переключая персонажа в функцию тела-медиума, заставляя его говорить заемным голосом. В продолжение своей обличительно-иронической речи Аркадий Осипович сам превращается в карикатуру под стать своему оппоненту. Такой же невольной карикатурой предстает инспектор Рабкрина по фамилии Альтус, которого Антонина также встретит на бирже и запомнит до самой их свадьбы в финале романа. В первой редакции романа он обещает сделать, что сможет, и кратко прощается: «Ну ладно, идите, мне работать надо» (1: 41). В послевоенной версии сперва следует признание: «Я всякую размазню, нюней всяких не терплю…» (2: 62), а на прощание буквально включается передовица советской газеты: «Если где столкнетесь с безобразиями, с бюрократизмом, с хамством — обращайтесь к нам в Рабкрин» (Там же).

Во второй редакции обличениями и (само)разоблачениями увлечены не только «новые», но и так называемые бывшие люди. Однажды у Антонины крадут деньги рабочего клуба, где она тайно от мужа убирается после работы в парикмахерской («месть старого мира», испытание верности новому). В расстроенных чувствах героиня приходит к бывшей однокласснице — просить в долг. Визит весьма несвоевременный: накануне главу семьи забрали в ЧК за торговлю «золотыми челюстями, долларами, морфием» (2: 176). Для автора и читателя редакции 1956 года специализация спекулянта — уже чересчур сложно, избыточно. Школьная подруга Антонины швыряется стаканами и в досаде обзывает своего мужа за то, что тот оказался «распросоветским. Почти партиец. Коммунар по убеждениям. Он — и это быдло! — Какое быдло? — не поняла Антонина. — Ну, эти все нынешние! — Почему же „быдло“? — даже приподнялась Антонина…» (2: 177). Хлесткое польское ругательство, и в наши дни популярное у изящной публики, вложено в уста докторской дочки для придания ее образу большей классовой внятности. Зато из второй редакции исчезает веский контраргумент: «Он продал своего отца! <…> Он продал добрую дюжину людей! Мерзавец! Теперь они в тюрьме, а он на свободе…» (1: 175). Это суждение может ненароком настроить читателя на сочувствие тем, кто сидит в застенке ОГПУ, а допускать этого нельзя.

Когда же Тоня сознается председателю клубной ячейки Ярофеичу в том, что у нее украли деньги, разворачивается настоящий театр одного актера, демонстрирующий рост классовой сознательности через отрицательно заряженную фразеологию (первая редакция маркирована курсивом, вторая — полужирным шрифтом, общие места не выделены):

«Идиоты слепые, политического чутья ни на грош, марксисты липовые, о классовой борьбе забыли! Разложили нам клуб! В драматическом кружке одна почти сволочь собралась/сплошь нэпманы, шелковые чулочки, брюки дудочки, скоро до того дело дойдет, что фокстрот примутся танцевать и танго! <…> Чего смотришь? <…> Ты про революцию хоть/например, слышала? Понимаешь, в чем дело? Понимаешь, что у нас клуб рабочий, а они во все щели лезут и пользуются тем, что культурнее, что с детства к музыке привыкли, что разные штуки делать умеют?То, что каждый мало-мальски сознательный человек первоисточниками называет, — читала? Господи, Никола Милостивый, хоть бы отпустили меня обратно на завод от вашей культуры! Пойми ты, гримаса мещанской жизни, филистер в клубе, пойми, у нас клуб для трудящейся молодежи, для рабочей, а они, осколки разбитого вдребезги, лишенцы там всякие, пользуются тем, что с детства нянчили их бонны и гувернантки, музыке учили, красивым манерам. Э, да что с тобой толковать, когда ты азбуку коммунизма в руках, наверное, не держала…» (1: 176, 2: 178–179). Ярофеич сам придумывает, что «лишенцы» будут распускать слухи о воровстве новой уборщицы для «их удовольствия» (во второй редакции оно становится «буржуйским»). Затем резюмирует: «Вся эта сволочь последний спектакль играет. Отыграет — и исключим из кружка» (1: 177). Во второй редакции: «Отыграет — и разберемся, несмотря на истерики и всякие ихние штуки. Кое-кого исключим, атмосфера будет очищена, оздоровим обстановку» (2: 179). Можно заметить, что любимая послевоенным Германом «сволочь» фигурирует как раз в первой редакции, зато «кое-кто» во второй редакции обогащает оригинальный текст зловещей неопределенностью. Ярофеич на глазах превращается в красноречивого агитатора, у которого от простонародного прошлого остается лишь Николай Угодник, тогда как «филистер в клубе», «осколки разбитого вдребезги» и «азбука коммунизма» были бы уместнее в скетче, в котором лучше смотрелся бы политически подкованный Аркадий Осипович.

Сексуальные домогательства, о которых предупреждает Антонину наборщик на бирже, типичны для ее жизненного мира. Это мир телесный, гедонистический и, как следствие, пустой и бессмысленный. Первый телесный опыт преподносит Антонине ее жилец по фамилии Пюльканем (по-видимому, искаженное финское Пюльканен). Именно его жалкие приставания настраивают девушку на продолжительную неприязнь к сексу. В первой редакции романа влияние теории «живого человека» сказывается в натурализме описаний. Антонина втыкает швейную иголку в бок расшалившемуся жильцу. Он кричит дурным голосом, скачет и жалуется, что иголка ушла в тело, подбирается к сердцу и он сейчас умрет. Антонина хохочет, ищет иголку и находит ее запутавшейся в одежде. «Ей было очень противно видеть его белый, в жирных складках живот, его грудь, поросшую мелким серым волосом, его трясущиеся, как студень, плечи» (1: 56). Это физиологичное описание Герман удаляет из второй редакции целиком. В зрелом соцреалистическом романе нет места избыточной телесности, тем более — столь извращенной.