Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [75]
Чем ближе роман к своему счастливому финалу, тем более казенной делается речь героев. Она все заметнее отделяется от говорящих, а сами они становятся медиумами — телами, через которые говорит кто-то другой — конкретнее, Большой Другой их «великой эпохи». Сын царского генерала по имени Володя, некогда мот и бездельник, становится рабочим и анализирует свое превращение: «А кто я — это тоже небезынтересно: я рабочий, и буду им. Вот об этом Серго [Орджоникидзе. — Я. Л.] со мной лично и разговаривал. Я — грамотный рабочий, не робот, как вы, может быть, себе меня представляете, а грамотный, понимающий, что я делаю для чего, — рабочий. Мне предлагали поступить в институт, но я не пошел. Не пошел, Тоня, и все тут. Учусь вечерами и буду учиться вечерами, а днем буду делать дело»[472]. Не отстает от него и сама Антонина, искореняющая в себе мещанство и недовольная собой в общении с квартирными соседями — ее наставниками в деле нового просвещения: «Слишком много говорю <…> болтлива стала. И все ерунда: капитал, взаймы… Что такое? Заниматься, заниматься, дорогой товарищ, заниматься и еще раз заниматься!»[473] Прозрачная аллюзия на ленинское «Учиться, учиться, учиться!» избавляет героиню от собственных переживаний. Слова Ленина — к тому моменту не раз проверенный антидот, излечивающий от сомнений и треволнений, ранее характерных для того класса, к которому принадлежала героиня.
Превращение («перековка») персонажей входит в изначальный тематический замысел и не становится предметом пересмотра в более поздней версии романа. Меняются языковые характеристики (эпитеты, акценты в описаниях и малозаметные, но существенные сюжетные изменения (например, ввод второстепенных персонажей). Это делает историю Антонины Старосельской во второй редакции романа более однозначной.
В первом издании доктор Дорн, помогающий Антонине устроить похороны отца, обещает ей поговорить со своими пациентами — «управляющим делами» в тресте и завскладом — на предмет работы. Выясняется, однако, что девушка не умеет умножать дроби, и это препятствует ее трудоустройству[474]. В послевоенной редакции появляется вставка, уточняющая, что контора «Экспортжирсбыт», где работал отец Антонины, принадлежит «господину Бройтигаму», «иностранному подданному», который «запрещает называть себя товарищем»[475]. При этом доктор Дорн подчеркивает свое недовольство тем, что при советской власти сохраняются какие-то «господа». Хотя доктор по классовой логике тоже относится к «господам», читателя должен убедить пример другого немца — «товарища Гофмана», представляющего в конторе Бройтигама профсоюзное движение. «Хороший» немец вступает в противоборство с «плохим». Для послевоенного читателя частный бизнес при НЭПе предстает едва ли не как иностранная диверсия, с которой ведется непримиримая борьба. Это невозможно в издании 1936 года, читатель которого с большой вероятностью доверяет собственной памяти о НЭПе. Вдобавок «иностранный подданный» — апелляция к свежей памяти читателя 1956 года о всплеске послевоенной ксенофобии. Для следующей главы Герман дописал еще один пассаж о Бройтигаме в исполнении Савелия Егоровича, бывшего сослуживца Тониного отца, недовольного тем, что похороны проходят в старых традициях: «Сукин сын, буржуйская морда! <…> Надо было заводиться с попом! Из-за него церковным обрядом хороним, а он и носу не показал. Свинья. Товарищ Гофман, естественно, не приехал, он принципиально не мог пойти как активный безбожник!» (2: 37).
Показательна и встреча героини с товарищем Гофманом, крайне скупо описанная в издании 1933 года. Когда служащий, наконец, поднимает глаза, то Антонина видит, что «они так спокойны и в то же время так чем-то заняты» (1: 24), что девушка конфузится, теряется, бормочет «до свидания» и уходит. В версии 1956 года Антонина чувствует себя увереннее:
— Вы не пришли на папины похороны, потому что там был священник? — ровным голосом спросила Антонина.
Он прищурился, наклонился к ней
— Какой священник?
— Служитель культа, — сказала Антонина. — Но папа не был верующим, это все из-за Бройтигама.
— Бройтигам — сволочь, — со спокойной злобой, давно накопившейся и уверенной, произнес Гофман. — И скверно, что некоторые здешние сотрудники его так боятся. Я с ним грызусь насмерть, и он боится меня, потому что я представляю здесь диктатуру рабочих и крестьян. А не пришел я на похороны вовсе не потому, что там был священник. Если хотите знать, у меня у самого папаша в кирку ходит.
— Да что вы? — удивилась Антонина.
— Даю слово! — ответил Гофман. Но тут у него за спиной зазвонил телефон, и Антонине пришлось уйти (2: 42).
