Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова - [74]

Тематически работа Германа отчетливо делится на два периода. До войны его проза обнаруживает тяготение к так называемой теории «живого человека», реагировавшей в начале 1930-х годов на схематизм пролетарской литературы. Создавая образы ищущих людей, имеющих право на ошибку, Герман следовал траектории Юрия Либединского, намеченной в программном для данной теории романе «Рождение героя» (1930)[467]. В послевоенный период интроспекция и психология характера уступают упрощению и стандартизации под знаменем «народности». Герман переделывает старые тексты в соответствии с актуальными тенденциями. Он избегает значительных изменений сюжета и структуры персонажей, но придает им более отчетливое идеологическое звучание. Противоречия заостряются, контрасты усиливаются, речь положительных героев сближается с официальной риторикой, отрицательные, как ни парадоксально, тоже, — так как вынуждены следовать своему официальному образу. Но самое примечательное, что вторая редакция романа «Наши знакомые» появляется в 1956 году, то есть в начале хрущевской оттепели. Затем повести «Лапшин» и «Жмакин» объединяются и подвергаются редактуре как части романа «Один год» в 1958-м. В эти годы сталинские методы управления искусством уже упразднены, осведомленный Эренбург уже написал свою «Оттепель», начинаются разоблачения культа личности. Но литература — ремесло инерционное. В 1930-е годы советские граждане и писатели в том числе адаптировались к режиму самооговора и тотальной клеветы. Прагматичные послабления военных лет в конце 1940-х годов завершились новой атакой на интеллигенцию, повторением сценария в еще более оскорбительном, дискриминирующем виде. Запоздавшие для эпохи оттепели переделки в исполнении Германа были логичным следствием апроприации механизмов, держащих деятеля официальной советской культуры в постоянном напряжении. Матрица бесконечной работы над ошибками, заработавшая еще в 1927 году, была сильнее перемен, которые Герман, по свидетельствам его современников, горячо приветствовал.

Переделка в целях улучшения, понятого — и это принципиально — как нужное читателю упрощение, является важной составляющей модели соцреалистического романа. «Мать» 1906 года — это не «Мать» 1936-го; «Чапаев» 1923 года не равен «Чапаеву» 1933-го. И так далее. Хотя почти все эти авторы пытались создавать советскую классику, в романах, которые могли бы стать образцом для писателей — сторонников большевиков, «специфическое соцреалистическое качество не существовало до 1932 года»[468]. После соответствующих постановлений переделке подверглась большая часть произведений вне зависимости от того, имел его автор высокую репутацию или нет. Требовалось выявить и сделать яснее парадигматический для ранней советской литературы сюжет становления нового человека. Текст, описывающий этот процесс, также заражался бациллой (пере)воспитания resp. переписывания, вызванного тщательным отслеживанием конъюнктуры. Для социалистической морали эта беспринципность (в глазах лицемерной буржуазии) оказывалась, напротив, признаком идейной зрелости и бдительности. Инвертирование общества («кто был ничем, тот станет всем») требовало инверсии понятий. Ведь именно в такой системе координат можно оправдать отсутствие свободы «давлением времени» (первым его канонизировал Шкловский в книге «Третья фабрика», 1926), задачами эпохи, требующей отказа от индивидуальности.

Ниже будут сопоставлены две редакции романа Германа «Наши знакомые» — 1936 и 1956 годов. Роман вырастает из рассказа «Старики» (1934), где впервые появляется будущая главная героиня Антонина Старосельская — девушка с говорящей фамилией, о которой неизвестно ничего, кроме того, что она много моложе своего мужа Пал Палыча. В начале 1935 года в журнале «Литературный современник» печатается первая часть романа «Наши знакомые» — скорее, собрание отдельных фрагментов, еще ждущих своего оформления в сюжет. Наконец, книжное издание романа выходит в 1936 году, и это уже «монороман», рассказывающий историю идеологического и морального становления «неприметной женщины, которая находит смысл жизни в общественной деятельности и выходит замуж за сотрудника ОГПУ»[469]. Этот иронично-простодушный отзыв нидерландского слависта точно описывает эволюцию героини. Вначале Антонина окружена исключительно «чуждым элементом», мещанами, лишенцами, нэпманами и наблюдает «настоящую жизнь» в виде первомайской демонстрации из окна квартиры. Случайные встречи с представителями победившего класса волнуют ее. Однажды судьба даже подбрасывает ей шанс порвать с прошлым, но привычная рутина вновь затягивает ее. В конечном счете ей все же удается собрать в кулак волю, сжать зубы и… работать и работать, чтобы найти себя. Между тем итог — все равно замужество. Но, разумеется, более чистое и светлое, так как новый избранник героини является сотрудником ОГПУ.

Виктор Шкловский, выступая в 1938 году на диспуте о современной литературе, отметил, что Герману удались отрицательные персонажи: «Методология изображения прохвостов освоена. <…> Но Антонина не может (прохвосты перехватывают ее) найти соприкосновение с жизнью, потому что как она будет двигаться там — неизвестно»