Эмиграция - [15]

Мальчиков стал обучать студент естественного факультета Антон Мартынович Оссендовский, поляк, очень талантливый. Он нам давал уроки естественной истории, которую в гимназии плохо преподавали, было очень интересно. Впоследствии он прославился своей нашумевшей книгой «Боги, звери, люди», изданной в Париже после революции. Но там мы его не видели. Он оказался очень неважным человеком, некрасиво поступил с твоей бабушкой после смерти дедушки и особенно плохо со своей симпатичной матерью.

Мальчики по-прежнему увлекались многим. Гриша вырезал фигурки из бумаги, они изображали греческих героев, играли в Троянскую войну, в грудку бумажных воинов врезались ножницы, комментарии были по-немецки.

Потом к ним присоединились Нибелунги. С Колей Набоковым они увлекались оловянными солдатиками, знали каждого в лицо. Раз Гриша ехал на извозчике к Коле, шел мокрый снег, пакет с армией размок, половина вывалилась на улицу, и армия погибла. Миша собирал разные вещи, бутылочки от лекарств, бабочки, минералы. У отца была коллекция минералов Урала (благодаря тому, что он был юрисконсультом правления нижнетагильских заводов, Демидовское общество), среди них особенно хорош был очень большой горный хрусталь. Завели Петрушку и дома устраивали спектакли. Мальчики придумали какой-то языческий культ, состоявший в поклонении деревянной лошади-качалке. Придумали «аэромобиль», нынешний телеферик, играли в город, где «конки ходят без лошадей» и который почему-то назывался Сильнавка. Увлекались Жюль Верном по-французски. По-немецки читали «Нибелунгов» и немецкий журнал для мальчиков «Дер гуте камарад». Я получала журнал по-французски.

Когда братья стали изучать латынь, то они придумали занятие: переводили русские стихи на латынь и печатали их на машинке с тем, чтобы строчки были в строку не только в начале, но и в конце стиха. Кажется, в этом была вся суть. Конечно, занятие это началось, когда они были постарше.

К весне 1897 года твой папа, тогда 8 лет, стал жаловаться на боль в правом бедре, стал появляться жар, ходить было мучительно, иногда падал. Созванный консилиум определил коксит - туберкулез тазобедренного сустава. Учебный год 1896-97 был последним счастливым годом детства Гриши, и началась тяжелая жизнь больного ребенка, которую он переносил с удивительным терпением и мужеством, безропотно. Кончились для него коньки, беготня, сражения с мальчиками, началось лежание, появились костыли, но он так быстро к ним привык, что они ему мало мешали те два или три года, которые он на них ходил, когда перешел к палке. Все его жалели и баловали чем могли. Но он этим не пользовался и лишь боялся стеснять других.

Тут надо рассказать о разнице характеров братьев. Миша был более сдержанным мальчиком, свои чувства не высказывал легко, относился ко многому формально, рано стал более взрослым, манеры у него всегда были отличные. Он знал, чего хотел, и добивался этого. Жизнь, особенно после революции, его изменила, и у него вышли наружу высокие духовные качества, помогшие ему перенести ужас и хамство большевизма стоически, давая пример другим.

Гриша в детстве отличался особой чувствительностью, совестливостью, отзывчивостью к чужому горю. У него было золотое сердце и, как говорила Мандельхен, солнечная натура. Болезнь, сознание, что он калека, хотя и не вызывали ропота, наложили на него свою печать, и он постепенно стал уходить в себя, делаться замкнутым и на вид холодным, сохраняя в душе все те же детские качества, которые и проявлялись когда нужно, особенно когда надо было кому-нибудь помочь и во время его смертельной болезни, когда проявилась во всей полноте высота его духа.

Миша с годами стал терять свою внешнюю холодность, и та же высота духа характеризовала и его и помогала ему нести свой крест большевистской муки и сделала из него того человека, память о котором будет храниться в сердцах тех, кто знал его. Оба брата были верными товарищами и никого бы никогда не выдали, что впрочем, и не существовало в наших школьных нравах.

Гриша заболел весной 1897 года, и врачи отправили его на лечение на одесский лиман, что ему принесло, после некоторого улучшения, лишь вред, и после трех сезонов пребывания на Хаджибейском лимане его отправили туда, куда надо было послать сразу, то есть в Берк-Пляж. В Одессу мы уехали всей семьей, остановились в «Крымской» гостинице, где постоянно жил брат Саломеи Ивановны Лозинской, матери дяди Володи, не выезжавшей из Кишинева (за одним странным исключением) после смерти сына. Ее брат Георгий Иванович Перетяткович был профессором русской истории в Новороссийском/Одесском университете. Через несколько дней мы переехали на дачу на Хаджибейский лиман. Дачи нас поразили своей примитивностью - грубо выбеленные домишки без санитарии в больших абрикосовых садах. Недостаток был тот, что в каждом саду было по несколько дач. Дуня не могла одна справиться с работой, и взяли кухарку, красивую, полную, высокую старуху Матвеевну, которая себя называла «николаевский солдат», потому что в свое время была, во время какого-то похода, маркитанткой при армии. Она нас полюбила и гордилась петербургскими господами. И вот молочница-штундистка подала счет: «Петербургским кацапам». «Ах ты штунда проклятая, как ты смеешь, мой барин у губернатора обедает! Перепиши!» Новый счет был: «Московским господам». Мы, дети, гордились своим столичным происхождением, потешались над одесским произношением, его перенять не могли, но начали потехи ради употреблять одесские выражения, что нам строго запретили.