Эмиграция - [13]

Была большая гостиная с желтой мебелью Второй империи, столовая, спальня родителей, наша детская, комната, где жила сестра отца тетя Соня до своего замужества; она давала уроки. Около передней была небольшая комната, где работал письмоводитель Даниил Петрович Стецюра, комната для прислуги, кухня и ванная. Никогда у нас прислуга не спала на кухне, что в то время было принято во многих домах. Против дома был особняк присяжного поверенного Крузо, с садом, куда мы по знакомству ходили гулять. Когда мы немного подросли, нам взяли француженку мадемуазель Леонтин, которая нас обучала странным способом: мы сидели перед ней на детских стульях, она по тетрадке читала слова, и мы должны были их повторять. Она больше всего любила картошку, и когда она нас учила писать и палочки у нас выходили тощими, она говорила, что эти палочки не едят картошки. Но пробыла она у нас не долго. Гриша заболел скарлатиной, нас с Мишей и няней отправили к дяде Володе, который тогда еще не был женат и жил в Саперном переулке, и Мадемуазель ушла. У дяди мы очень хорошо жили, он нас страшно баловал, и когда мама после карантина приехала за нами, то была поражена и рассержена на няню, потому что Миша (четырех лет) за обедом пил красное вино с водой, заявив дяде, что ему дают дома, и няня не остановила.

Первые годы нашей жизни мы летом переезжали на дачу либо на Сиверскую по Варшавской железной дороге, либо в Парголово по Финляндской. Сиверская была дальше, было около часу езды, а Парголово - под самим Петербургом. Я отлично помню последнюю дачу в Парголово (так называемое Второе Парголово, их было три), где мы провели три лета. Она принадлежала американке, госпоже Хуттон, и почему-то в комнате, где устроили детскую для мальчиков, висел портрет королевы Виктории. Когда мы приехали (это свершалось в наемной карете, за близостью расстояния, а вещи шли на возу), то еще ничего не успели разместить, нас стали укладывать и сказали Грише: «Помолись Боженьке». Гриша долго искал еще не повешенный образ и, не найдя его, посмотрел на портрет королевы Виктории и спросил: «А где же Боженька, эта толстая?»

Одно лето родители уезжали в Крым и на Кавказ, и мы жили с бабушкой и няней, обе были трусихи. По ночам няня высовывалась из окон и кричала: «Наша барыня хорошо умеет стрелять», - хотя грабители не существовали. Дворник иногда колотил в трещотку.

В 1891 году мы переехали с Кабинетской на Загородный проспект, против Технологического института. Тут начинается уже сознательная жизнь твоего папы, хотя ему еще не было трех лет. Гриша целыми днями смотрел в окно на конки, которые от Технологического института шли к Финляндскому вокзалу, и по их номерам научился цифрам. Раз, уже будучи пяти лет, он спросил отца: «Какая самая большая цифра?» Папа был занят и ответил ему кратко: «Миллион». - «А может быть, миллион один?» Я не помню, как мы научились читать, вероятно, по кубикам, но помню, как Гриша, пяти лет, научил няню грамоте по букварю с картинками, причем любимая картинка изображала торговца квасом и под ней была подпись «Федор с квасом». Так букву и называли ученик и ученица. О том, что буква называлась «фита», учитель еще сам не знал. Учила нас по-русски сперва мама, но на Загородном, когда мне было семь лет, стала ко мне приходить учительница, которая со мной проходила курс начальных классов гимназии, и каждую весну я держала при гимназии проверочный экзамен, но поступила лишь в четвертый класс двенадцати лет. Учительницей была Софья Францевна Топольницкая, также окончившая Николаевский сиротский институт, где ее мать, по второму браку Лидия Карловна Макухина, была учительницей. Потом к С. Ф. перешел и Миша. Раз милая С. Ф. куда-то уехала на месяц, и ее заменяла ее мать, которую мы, дети, да и наши друзья и гувернантки недолюбливали. Она мне задала прочесть и рассказать ей какой-то рассказ. Я его прочитала и рассказала, но она нашла, что я плохо выучила, и распекла меня. На другой день я просто забыла приготовить урок и прочла рассказ, когда она уже пришла и разговаривала с мамой. «Вот сегодня хорошо, видно, что ты занималась», - сказала она. Меня это поразило и могло бы заложить семена лжи, но этого не вышло.

Детей рано стали интересовать книги. Папа нам много рассказывал из древней и русской истории. Особенно нас поразила история Леонида при Фермопилах, тезки отца, и тут я примирилась с моим отчеством, которое мне не нравилось. Также мы любили рассказ про геройскую смерть солдата Архипа Осипова. Мне казалось, что это Ахтырский полк, но недавно где-то прочла, что другой. Суть дела в том, что на Кавказе он взорвал с собой пороховой погреб, чтобы он не достался врагу. С тех пор при перекличке и его всегда вызывали, и другой солдат отвечал: «Погиб во славу российского оружия». Не знаю, продолжается ли это до сих пор. Твой дедушка отбывал воинскую повинность вольноопределяющимся в лейб-гвардии Семеновском полку и сохранил связь с полком на всю жизнь и бывал в офицерском собрании на обедах.

Когда мне исполнилось 10 лет, к нам приехала из Либавы для немецкого языка полунемка, полуполька, но в душе русская, Магдалина Иеронимовна Кижевич, а Наталья Александровна скоро вышла замуж. М. И. Кижевич прожила у нас семь лет и играла такую роль в нашей жизни, что о ней нельзя писать вскользь. Она была старше меня лет на десять и стала нам старшей сестрой, другом, защитницей в наших детских горестях. Прозвали мы ее почему-то Морхен, я так звала ее всю жизнь, Гриша ее звал Буля, иногда Флора («фрейлейн» ему было трудно), взрослые - Мандельхен или Мадлон, как ее звали у нее дома, Миша, который был формалистом, звал ее Фрейлейн. Гриша как маленький стал говорить ей «ты», и так и осталось до ее отъезда. Кстати, Гриша себя младенцем прозвал «Биба», и его так все звали до девяти лет, когда он потребовал, чтобы Биба исчез, и в письме своему другу Коле Набокову подписался: «Гриша, бывший Биба». По-немецки мы научились очень быстро, а пребывание у нас поправило некоторые недостатки в ее русском языке.