ЭМАС - [27]

— А вообще, конечно, это как есть дьявольская прелесть, — уже серьезно сказала Ольга.

— Что?

— ЭМАС дал ему возможность существовать. Но он же может её и отобрать, если захочет. Даже ты, хотя твои портреты есть в книге революционной мести и многие готовы умереть ради твоей смерти, ты, чей след и, значит, существование неоспоримы, — и то почувствовал себя вне жизни, когда тебя отключили от ЭМАСа. А каково им? Только ЭМАС позволяет им существовать. Но вообще — правильно Юрочка-Божедом говорит: это всё от безверия. Не верят в Царствие Небесное, на земле хотят утвердиться.

Ольга показала на людей, глядевших на экран.

«Сын Пашка Георгия вчера получил в Галиции! Миронов» — высветили лампочки счастье какого-то Миронова.

Только сейчас Зубатов понял, что толпа — это не просто толпа, а выстроившийся к аппарату ЭМАСа хвост из желающих сообщить о себе миру. И, сообщив, поглядев на себя на экране, они тут же уходят, нисколько не интересуясь тем, что напишут после них. Да и то, что читают они, стоя в хвосте, читают только от нечего делать, безо всякого интереса, и сразу забывают. И давешний тамбовец, значит, обманулся: нет его в мире.

«Женюсь завтра на дочери мастера! Юзеф Ладовский» — осветили темноту осеннего вечера лампочки.

— А ты? Ты не нуждаешься в ЭМАСе? — спросил Зубатов.

— Нет. Мое существование в другом. И вне зависимости от того, удастся ли мне задуманное, оно уже есть во мне. Поэтому мне не нужен ЭМАС.

— Всё-таки ты решила кого-то убить, — вздохнул Зубатов. — Надеюсь, не меня?

— Не думай об этом, — весело сказала Ольга.

Она схватила его за руку и потащила вперед. Если бы Зубатов дал себе труд посмотреть по сторонам, он бы увидел господина, на которого показывал безумный студент перед конторой ПТА на Морской улице. Но и господин этот тоже не заинтересовался Зубатовым с Ольгой.

Они дошли до Забалканского, когда часы на башне Технологического института пробили одиннадцать. Но Петроград и не думал засыпать. Весь сиял рекламой уходивший в сторону Невского Загородный проспект, на мокрые панели уютно падал свет из окон заведений на первых этажах, и звуки румынских оркестров оглашали его, вырываясь из открывавшихся дверей. И выше, в квартирах, тоже горели окна. Там прислуга грела на кухонных плитах медные чайники и в чай добавляли наливки и ликеры, потому что нет ничего приятнее, чем, придя домой с промозглой улицы, согреть себя этой смесью, впитать её аромат и, укутавши ноги в плед, почитать новости с фронта. А в других квартирах лежали, обнявшись и уткнувшись друг в друга, слушая, как дождь бьет в стекла, и даже если с карточки на комоде смотрел вчерашний юнкер, опершись руками об эфес шашки, с нервно написанным уже на перроне посвящением на обороте, а в углу перевязанный черной лентой, — так что ж? Не вечно же теперь ждать его невозможное возвращение.

И ползли по стенам провода, заползали в квартиры, к дорогим, в черных лакированных корпусах, аппаратам ЭМАСа. И бесконечно струились из них ленты: каждый сообщал прочим, что он существует, и прочим не было до этого дела, но было важно, что им сообщают. Поскольку таким образом признавалось и их существование тоже.

Возьмись кто-нибудь изучать вопрос, почему городская управа допустила, что провода подводятся по фасадам зданий прямо к каждой квартире, а не заводятся изнутри, как, например, электрические, он едва ли найдет ответ. Но если всё произошло умышленно (что можно предположить наверное, не боясь облыжно обвинить членов управы во мздоимстве), то надо признать: придумавший это обладает талантом великого декоратора. Поскольку паутина, которой ЭМАС оплел город, стала не только фигурой речи, но и зримой реальностью.

Но Зубатов с Ольгой не пошли на Загородный, а свернули налево, в сторону Сенной, и оттуда дошли по Николаевскому мосту до Васильевского острова.

Она крепко держала его за руку.

— Я родилась здесь и выросла, между ровных, как отрезанных ножом, брандмауэров до неба, на брусчатке гулких узких дворов. Когда я была маленькой, мой отец еще не зарабатывал много, и мы не могли позволить себе никого, кроме приходящей кухарки. Никто не надевал на меня шляпу, как у взрослых, и не вел за руку гулять в сад. Нам обыкновенно доставались квартиры на высоких этажах, я сидела на кухне на подоконнике и смотрела, как капли дождя пролетают мимо меня вниз, в темноту, освещенную пятнами качающихся фонарей. И, знаешь, сидя на этих подоконниках, я думала, что лучше ничего и быть не может, потому что ровно так и выглядит вечность, а есть ли что-либо прекраснее, чем сидеть на краю вечности и ощущать себя?.. Ты молчишь?

— Разве тебе нужно, чтобы я что-то говорил?

— Скажи, что в мире есть множество гораздо более красивых видов из окна, и я отвечу, что да, но все они отвлекают на себя. И только пятна фонарей в темной глубине двора позволяют остаться тебе один на один с собой. Поэтому, когда Егор говорит, что Петроград обманывает, завлекает и бросает, он лжет. Петроград не обманывает. Каждый обманывается сам. Мы пришли. Здесь я родилась. Я просто хотела тебе показать.

Двор на 6-й линии, в котором они стояли, был зажат четырьмя стенами, из которых только в одной были окна. Остальные представляли собой глухие брандмауэры невероятной, этажей в семь, высоты. Два дровяных сарая, единственные его обитатели, сиротливо жались друг к другу, как будто даже им было тут тоскливо. Из маленького неба вниз с огромной высоты падали капли и вдребезги разбивались о круглые булыжники.