Эльсе - [5]

Тут в комнату вошла сама Пуппелене и заперла за собой дверь, а одновременно с ней — словно вынырнув из ее юбок — появилась еще одна личность, и в маленькой комнатушке стало совсем тесно.

Личность эта оказалась маленьким бледным человечком. Блоха недавно видела его один раз здесь, на чердаке, и у нее создалось впечатление, что он был важной персоной.

Он уселся на табуретку возле самой хозяйки, а его маленькие водянистые голубоватые глазки обежали все утлы, осмотрели всех сидящих в комнате, глянули сквозь слуховое окошко и остановились на двери с задвинутым засовом и повернутым ключом.

Лицо у него было худое и бледное, как будто он долго жил в темноте; коротко остриженные волосы — светлые, почти белесые, с большими залысинами на висках; руки — менее загорелые, чем у других, но увидеть их можно было редко: он обычно сидел на них.

Блоха то и дело бросала на него взгляд — у него было такое удивительное лицо. Но удивительнее всего было то, что всякий раз, когда она глядела на него, лицо оказывалось у него совсем иным. А когда он заметил ее изумление, он принялся корчить рожи и под конец состроил такую отвратительную гримасу, что Блоха вскрикнула и решила встать.

Но тут он тихо рассмеялся беззвучным смехом, обнажив желтые зубы. Затем он стал шептаться с Пуппелене; какие-то вещи, не видные Блохе, начали переходить из рук в руки под столом; жестянщик и второй молодой человек тоже оказались втянутыми в их тайную беседу. Но всякий раз, когда музыка прекращалась, Пуппелене ободряюще кричала музыкантам, и они поспешно, подкрепившись парой глотков, продолжали играть дальше.

Но посреди великолепного «Аллегро спиритуозо», когда флейта Рюмконома заливалась такими трелями и руладами, что можно было заслушаться, раздался стук в дверь.

Человек с разными лицами мгновенно исчез под стулом Пуппелене, а Эльсе с изумлением увидела, что ее кавалер и жестянщик тотчас принялись играть в карты, которые, должно быть, упали с потолка, — и даже начали довольно раздраженно спорить по поводу какого-то трефового валета.

— Aber Jergen[8] — как же ты все-таки барабанишь! — воскликнул рассерженный Ширрмейстер.

Дело в том, что чем больше Йорген Барабанщик пил, тем он больше входил в раж — он вспоминал то гордое время, когда барабанил для гражданского ополчения[9] или бил тревогу на улицах во время пожаров.

— Тс! — скомандовала Пуппелене, когда в дверь снова постучали, и недовольным тоном спросила:

— Кто там?

Какой-то голос откликнулся из-за двери.

— Откройте, — сказала Пуппелене, успокоившись, — это всего лишь фрекен Фалбе.

Жестянщик отодвинул засов, повернул ключ и отворил дверь.

Фрекен Фалбе остановилась на пороге и обменялась с Пуппелене довольно нелюбезным взглядом. Затем, не замечая других, она спокойно сказала:

— Идем, Эльсе! Тебе здесь нечего делать.

Эльсе сконфуженно поднялась и пошла с фрекен Фалбе; никто из Банды не посмел даже пикнуть. Подойдя к своей двери, фрекен Фалбе обняла Блоху за талию и сказала:

— Милая Эльсе! Обещай мне, что никогда больше не пойдешь на чердак. Ты ведь теперь уже взрослая девушка и должна понимать, что эти мерзкие люди тебе не компания.

Эльсе залилась краской и со слезами на глазах пообещала никогда больше не подниматься к Банде. А раздеваясь в своей маленькой каморке, она снова повторила обещание.

Фрекен Фалбе была права: это действительно были мерзкие люди — вся эта публика с чердака. Лучше было ухаживать за больными мам Спеккбом или сидеть вечерами у фрекен Фалбе и читать.

Но перед сном она должна была взглянуть на свои розы, которые стояли на окне: Блоха любила розы.

Она ухаживала за всеми цветами мам Спеккбом, — а цветы у мадам были на каждом окне. Но за розами Эльсе присматривала особенно тщательно, и когда наступала пора цвести, ей разрешали брать их к себе в каморку, потому что там по утрам бывало солнце.

Три-четыре из них уже наполовину распустились, и, склонившись над ними, она вдыхала тонкий аромат молодых роз. А этот аромат принес с собой образы всевозможных удивительных вещей: нарядных дам и кавалеров, свет, музыку, кареты и лоснящихся лошадей, снова музыку, которая доносилась издалека до ее слуха.

И, забравшись в постель, она думала не о пациентах мам Спеккбом или тихой комнате фрекен Фалбе, а засыпала среди роз и музыки, мечтая о платье из белого атласа и о лебяжьем пухе на плечах. Ей было семнадцать лет…

Пестрая жизнь Ковчега шла своим чередом и по-своему однообразно. Мам Спеккбом вела скрытую войну с доктором Бентсеном; фрекен Фалбе была поглощена школой и братом; Банда жила на чердаке своей таинственной жизнью.

Долгое время Блоха воздерживалась от посещений чердака, пока однажды не услышала, как играет старик Ширрмейстер. Ей страшно захотелось посмотреть, один ли он, — ведь в этом не могло быть ничего дурного.

Он был не один; но раз уж она пришла, то она все-таки осталась на чердаке. И мало-помалу все пошло по-старому — кроме разве того, что она изо всех сил старалась скрыть от фрекен Фалбе эти тайные посещения.

Таков был Ковчег мам Спеккбом, и в такой обстановке выросла Блоха.

II

— Да, но, уважаемые дамы и господа, мы не должны забывать, что в данном случае речь идет не только о том, чтобы вообще помочь страждущей части человечества, — нет, мы поставили себе задачей действовать в определенных пределах. Присоединяясь всей душой ко взглядам, изложенным господином консулом Витом, я все же вынужден поддержать мысль о том, что нам не следует выходить из нашей ограниченной области. Вполне возможно, что нужда — и, что особенно касается нас, падение нравов среди молодых девушек, — что она столь же велика, а возможно, и значительно больше в общине святого Павла, нежели у нас, в общине святого Петра. Но я все же полагаю, что если наш труд действительно должен принести осязаемые плоды, достойные божьего благословения, то нам следует не выходить за пределы области, указанной нам самим богом, то есть, я имею в виду, — нашей общины.