Эльсе - [4]
И старик Ширрмейстер отшвыривал свой светлый парик, чтобы показать ей ту самую голову, на которую великий мастер когда-то положил свою руку.
— Ja, ja — er hat es auch weit gebracht — der alte Schweinigel![5] — ворчал он затем себе под нос, окидывал взглядом свою каморку, отхлебывая глоток из бутылки, и продолжал играть.
Блоха слышала и видела всевозможные удивительные вещи. Перед ней раскрывались великолепные картины: нарядные дамы и мужчины, свет, музыка, розы, кареты и лоснящиеся лошади, невеста в белом атласном платье — и снова розы, запах которых она ощущала.
Однажды летним вечером слуховое окошко было открыто, и лучи заходящего солнца бросали красноватый отблеск на маленького музыканта. Он играл для Эльсе, а рядом с ним стояла бутылка.
Глаза у него были влажны от вина и от волнения. Он мягко и по-старомодному осторожно исполнял адажио из сонаты Моцарта. Это было знаком особого внимания к Блохе; вообще же его ни за что нельзя было заставить играть старых классиков.
Но он уже давно заметил, что Эльсе понимала его игру. Когда он видел, что может своей музыкой влиять на нее так, что ее глаза то наполняются слезами, то раскрываются, словно перед ней возникло видение, — тогда старая развалина вздыхала и говорила; «Sie wird es auch weit bringen».[6]
На чердаке за дверью раздался странный грохот, и кто-то взялся за ручку двери.
— Tra-tra-tra! Der Trommel ist da![7] — воскликнул Ширрмейстер и перешел на веселый марш.
Дверь раскрылась, и в комнату вплыл барабан, укрепленный на животе у высокого худощавого детины в длиннополом синем форменном сюртуке. За ним проследовал толстяк с флейтой под мышкой.
Стоило только взглянуть на нижнюю губу толстяка, чтобы сразу стало понятно, что это брат Пуппелене. Но — была ли тому виною флейта или дело было в темпераменте — его губа была намного толще и свисала раза в два ниже.
Этот субъект в свое время был экономом в городском исправительном доме, но затем его уволили. Теперь, как он выражался, он жил на пансионе у своей сестры. Банда называла его Рюмконом; насколько можно было судить, он ни черта не делал, а только пил, играл на флейте и выполнял поручения своей сестры.
Кстати, эти поручения, выполнявшиеся всегда в сумерках, носили довольно таинственный характер. Когда Рюмконом выходил из дому, его длинное пальто, застегнутое на все пуговицы, странно оттопыривалось; когда же он, уже опять довольно стройный, возвращался домой, сестра, словно ястреб, набрасывалась на него, прежде чем кто-нибудь успевал подойти к нему. Вся Банда считала, что после таких экспедиций он приносил домой деньги.
Блоха хорошо знала и Рюмконома и Йоргена Барабанщика. Она сразу же встала и, насколько это было возможно, расчистила для них место.
Йорген Барабанщик принес с собой на концерт две бутылки пива и четверть штофа водки. Рюмконом таинственно подмигнул и сказал:
— Я уже послал.
Это он, впрочем, говорил всегда. Никто на свете не знал, кого и куда он посылал; но все достоверно знали, что посланный никогда не возвращался.
Между тем старик Ширрмейстер бросил презрительный взгляд на бутылки и заявил, что играть сегодня не будет.
— Приказ Пуппелене, — сказал Йорген Барабанщик по-военному кратко, и в этот момент она сама просунула в дверь голову и сказала необычайно нежным тоном:
— Ну? Вы не играете? Может, вам принести выпить немножко?
— Эге! Как ярко светит сегодня милое солнышко! — воскликнул Ширрмейстер, а Рюмконом кивнул и принялся чистить красным клетчатым платком клавиши своей флейты. Йорген Барабанщик предусмотрительно засунул водку во внутренний карман, а обе бутылки с пивом — в глубь своих длинных пол сюртука; раз Пуппелене хочет угостить, то свою выпивку можно приберечь для другого случая.
Концерт начался с «Рондо грациозо» Фюрстенау. Рюмконом в молодости действительно мог играть Фюрстенау. Но с годами на его игру словно лег слой липкой слюны; пальцы у него стали такие толстые и непослушные, что, играя, он не мог их согнуть.
Йорген Барабанщик вел свою партию скромно и со вкусом, стараясь приглушенной дробью барабана забить игру Рюмконома, когда у того из флейты вместо трелей и рулад вылетали лишь брызги слюны и хрипы. А старик Ширрмейстер аккомпанировал, фантазируя на ходу.
Видно, он здорово опустился, если принимал участие в этих трио, и порой от чувства негодования и стыда он аккомпанировал настолько неистово, что покойный Фюрстенау вряд ли узнал бы свое мирное «Рондо грациозо».
Когда они уже разыгрались, Пуппелене приоткрыла дверь, и сразу вслед за этим в комнату вошли несколько молодых людей. Они были похожи на подмастерьев или на что-то в этом роде. Один из них был одноглазым; Блоха знала, что он жестянщик. Другой был совершенно незнакомый молодой парень, который сразу принялся за ней ухаживать. Эльсе хотела, чтобы ее оставили в покое и дали послушать музыку, которая ей очень нравилась; но, в общем, она привыкла к тому, что здесь, на чердаке, мужчины щипали ее и любезничали с ней, так что она не стала обращать на все это внимания.
