Элоиза - [8]

Приехав в Париж, он пошел прямо в собор. Аббат служил мессу в единственной уже завершенной капелле. Абеляр дождался «ite, missa est»[4] и проследовал за ним в ризницу. Фульбер снимал облачение и не видел, как он вошел. Когда же последняя риза была снята, он увидел на расстоянии вытянутой руки лицо Абеляра, бледное, измученное. Величайший в известном мире мастер риторики не мог вымолвить ни слова. Они сели рядом на скамью. В конце концов заговорил аббат. Он не произнес ни обвинения, ни оскорбления.

- Я знаю, что ты питаешь к моей племяннице самую глубокую любовь, и не отрицаю, что мысль о том, что у вас есть сын, наполняет меня радостью и гордостью. Но тот обман, на который вы пошли, бесконечно убивает меня.

Тут заговорил и Абеляр. Он признал все возможные наши грехи, но в итоге отверг каждое высказанное им самим обвинение, описывая страсть, которой мы оба были сметены. Он завершил свою речь, попросив у аббата согласия на брак со мной.

- Я люблю Элоизу и желаю только, чтобы она стала моей невестой.

Все закончилось, как и ожидалось, взаимными объятиями и рыданиями на плече друг у друга.

И вот мы вместе. Обряд освящения нашего союза проходил в Сен-Жак-де-ла-Роза, монастыре в нескольких шагах от Сены, в плане образующем правильный круг, словно баптистерий.[5] Мы договорились сохранить брак в тайне. Служил дядя. Мы вошли в церковь, когда еще ​​не взошло солнце. Присутствовали только близкие друзья. Я была в прекраснейшем синем платье, о каком только и может мечтать девушка для le mariage,[6] он был в черном. В какой-то момент в глубине, из-за трансепта,[7] появился десяток детей, которые пели Exsultet.[8]

- Это шутка? – спрашиваем мы в унисон. – Тайное бракосочетание в присутствии хора?

- Не бойтесь, - успокоил нас Арнольд-брешианец. - Это мой личный подарок. Я сам обучал их пению. Это хор из Сен-Вермель-Клоше, что за городской стеной.

Слова были слышны четко и ясно: «Радуйтесь, настал день светлой радости, течет вода из источника познания, руки хотят связать воедино две наши любви. Мы будем танцевать до последнего вздоха, а потом, если можно, даже споем. Трудно поверить, что в нашей жизни может быть такая чистая радость».

Как и в пасхальной службе, все мы обнялись в конце, и Абеляр подарил мне долгий поцелуй. Когда же он оторвался от меня, я привстала на цыпочки, ожидая, что он снова сделает это. Потом все разошлись и мы в одиночестве сидели на римском саркофаге. Я сказала:

- Обещай мне, что, когда придет время, каждый из нас удостоверится, что его похоронят вместе с другим, в одной могиле.

- Только ты могла предложить такое в финале свадьбы! Я обещаю, что буду ждать тебя с распростертыми объятьями.

Как говорит псевдо-Сафо: «Мы оба жили как среди свежего речного потока, врывающегося, дрожа, в соленую горечь океана».

Я боялась, что этот брак, такой радостный для меня, поскольку он смог защитить и сохранить мою репутацию, для Абеляра был, напротив, тяжелой жертвой. Школа Нотр-Дам, как и все другие учебные заведения Франции, подчинялась строгим монастырским правилам и ритуалам: столь знаменитый чистотой своих помыслов магистр, как мой муж, не должен был ни состоять в связи, ни иметь предосудительного прошлого. Это было очень серьезно: даже когда меня просили дать показания о нашем браке, я каждый раз отрицала, что он имел место. Мне стало известно, что новость о нашем соединении с Абеляром было обнародована аббатом Фульбером, моим дядей. Я так поняла, что он буквально навязывал эту новость каждому встречному, особенно если вел расследование в школе, то есть в университете. Я сразу заподозрила, что, разглашая факт моего брака, он хотел не поделиться радостью, а, скорее, собирался опорочить авторитет и честь Абеляра.

Как и ожидалось, известие о нашем браке на полном скаку добралось до всех слишком уж обеспокоенных успехом Абеляра магистров. Сплетни и легкая ирония всегда были самым приятным времяпрепровождением парижских академических кругов. Но я боялась, что это только преамбула драмы. Как сказал Сократ, насмешка – всего лишь подготовка причины для линчевания, и это значит, что нас ожидали вещи куда более серьезные, чем то, от чего мы пытались укрыться.

Мы решили, что в условиях окружавшей нас враждебности лучше ограничить наши встречи. Но однажды ночью четыре негодяя ворвались в комнату, где в одиночестве спал Абеляр, и, как я уже говорила вам в начале, совершили ужасающее насилие. Поутру набежали сотни студентов и магистров из школы. Абеляра вынесли во двор, где врач смог остановить кровь, и теперь он лежал на возвышении у колодца. Палачи изрезали ему руки, лицо и ноги: он был связан так, что казался воплощением только что воскрешенного Лазаря, в котором едва теплилась жизнь. Мало кто из студентов мог сдержать слезы. Слышны были только причитания, кое-кто тихо молился. Я унесла его оттуда; настоятельница монастыря, где я устроилась, приютила нас обоих.

Выздоравливал Абеляр трудно, встать он смог только через месяц, все время повторял: «Кто же это меня так?» Я отвечала, что у него слишком много завистников, хотя в глубине души была уверена, что главную роль здесь сыграл мой дядя: это была его скорая месть за унижение и обман, за издевательства и насмешки школяров. Он потерял авторитет в университете и среди прелатов, которые собирались жить при соборе. Абеляр был не прав, нанеся удар по его гордости и мужественности, и это, по его мнению, было единственным способом вернуть себе уважение окружающих и свое собственное.